Тянусь за рельсами в туннель, из которого выскакивает гудящий поезд. Дует ветер. Вагоны движутся, мелькают окнами. Я смотрю в сторону и замечаю его. Он снова улыбается, в этот раз поднимает руку, ладонью ко мне. Приветствует, что ли? Я не отвечаю. Подхожу к дверям вагона и захожу внутрь. Сажусь со стороны станции. Он напротив – я убеждаюсь в этом и закрываю глаза.

Открываю их тогда, когда чувствую, что меня трясут за плечо. Я разлепляю глаза. Он стоит надо мной. Лицо всё какое-то непонятное. Я не думал, что он заговорит со мной:

— Твоя станция следующая, — он знает, потому что выходит после меня.

А я заснул.

— Спасибо, — говорю и тру подо ртом.

— Устал? — спрашивает он, немного наклоняясь ко мне. Серёжки в его ушах блестят.

Стук колёс, шипение и скрип поезда его перебивают. Ему приходится повышать голос.

— Да, немного, — пытаюсь проморгаться. Меня снова тянет в сон.

— Я могу тебя разбудить, — улыбается он.

— Нет, спасибо, не надо, — я подтягиваю своё тело, выпрямляю спину и смотрю по сторонам. Людей прибавилось, хоть и не вижу – он закрывает собой, – но он, наверное, освободил своё место кому-то. И встал рядом со мной.

Это… что-то значит? Не просто же так…

Я поднимаю голову, смотрю на него. Волосы чёрные, как у матери, и такие же вьющиеся. Хотя у неё эти завитки огромные, а у него мелкие. У неё на голове солома, у него – аккуратная причёска, которая не вызывает вопросов. Глаза сидят нормально, у неё чуть выпученные. У него почти нет синяков под глазами, а у неё – страшные, оттянутые мешки. У него кожа нормального цвета, а она как оживший труп со своими синими венами на поверхности.

Я понимаю, что долго смотрю на него, а он всё это время тоже смотрел на меня. Глаза у него карие, у неё – серые. И смотрит он совсем не так, как смотрит она, но в чём эта разница, я сказать не могу.

Поезд замедляется, я встаю. Он отходит, пропускает. Потом трогает за плечо и говорит: «Пока». Я лишь киваю ему.

Сегодня работы больше обычного – партия товара больше в полтора раза. Полтора – это немного, когда касается мелких чисел. На складе мелких чисел не бывает. Я вздыхаю и принимаюсь за работу.

Это очередной длинный, изматывающий день.

В метро сажусь разбитый. Мышцы болят. Меня будто вытрясли как мешок и заодно избили, чтобы вытряхнуть пыль. Эта боль совсем неприятная, эта усталость вымораживающая и истощающая, а я… я просто хочу вернуться домой и завалиться спать. Чтобы забыть все эти чувства, чтобы наутро испытать хоть сколько-нибудь облегчения.

Я жмурюсь. Понимаю, так не будет, так будет продолжаться изо дня в день, пока не наступит воскресенье, а потом снова по кругу – бесконечному кругу.

Открываю глаза. Почему-то вспоминаю его – того, чьего имени даже не знаю, то, как он улыбался мне. Почему-то. Что стоит за этим действием? Он так всем улыбается? Ему… нравится смотреть за моей реакцией? Но я не реагирую… я игнорирую, делаю вид, будто этого нет, а он продолжает – изо дня в день, и вот так уже полгода.

***

Утром снова болит голова, почти тошнит. Я выпиваю таблетку. Всё делаю медленнее обычного, не успеваю. Всё валится из рук: рассыпаю чайные пакетики, вода бежит из чайника, почти что разбиваю кружки. Процесс удлиняется, даже думаю не будить мать, но потом собираюсь и бужу. С ней вожусь дольше. Уговаривать её нет сил, нет терпения, желания что-то делать тоже нет. Хочется бросить всё здесь и сейчас, и её, и еду, и работу, уехать на вокзал, сесть на электричку и свалить в какую-нибудь деревню, где до меня никто не доберётся. Но я перетерпливаю, гашу в себе это желание, заставляю погасить – и беру ложку, и сую в мать гречку с молоком. Заставляю её жевать и глотать. Она сильнее пучит глаза, будто никогда от меня такого не слышала. Я дышу через рот, меня мутит, тошнит, голова гудит. Эта боль не проходит – боль, которая везде, в каждом волокне мышц. Как и матери, мне нужен отдых от каждого мелкого действия, от того, что я поднимаю и опускаю ложку. Эта ложка кажется коробкой в десять килограммов, которую мне нужно удержать одной рукой. Я её не докармливаю, она говорит, что ей хватит. Тарелку убираю в холодильник, сам еле тащусь до комнаты и переодеваюсь. Мне будто не хватает воздуха, и сколько бы я ни дышал, его недостаточно. Не может быть достаточно.

До станции я бегу. Меня заносит, но я удерживаюсь на ногах. Иногда беру передышки, а потом снова бегу. Опаздываю на пять минут. Поезд уходит прямо перед носом. Я еле плетусь к краю платформы. На известном месте стоит человек. Он не зашёл в вагон. Остался стоять, хотя я уверен, что он бы успел. Когда ровняюсь с ним, я понимаю, что это он…

— Привет, — говорит и широко улыбается – счастливо, довольно, как парень из настенной рекламы, – хотя секунду назад на его лице ничего не было. — Опоздал? — спрашивает.

Я киваю. Хочу пить. Дышу громко. Сердце бьётся. Лоб вспотел, я утираюсь рукой. Он снимает рюкзак и открывает его. Достаёт термос. Протягивает мне.

— Будешь? Кофе. Горячий, правда, но лучше, чем ничего.

Без задней мысли я тяну руку, потом останавливаюсь. Брать что-то из рук незнакомцев – не лучшая идея. Тяну руку обратно к себе.

— А, блин, ты не волнуйся, я ничего туда не подсыпал, — говорит, будто читает мысли, и трясёт руками. — Блин, теперь это звучит ещё хуже. — Он оттягивает угол рта и напрягает брови. — Я выпью, ничего страшного. — Он откручивает крышку, нажимает на кнопку и наливает немного. Отпивает. — Вот, если я могу это пить, ты тоже можешь. — Протягивает мне термос с крышкой.

Мнусь, а потом всё же беру. Наливаю себе половину и пробую. На вкус обычное кофе. Без сахара. Не горькое. Не замечаю, как всё выпиваю. Жажда притупляется.

— Я налью ещё? — спрашиваю.

— Да, конечно. — Он радуется. — Нравится?

— Да, — наливаю побольше и выпиваю. — Спасибо, что ли…

На противоположную сторону приходит поезд.

— На здоровье. — Он улыбается, а я чувствую облегчение.

Он не похож на мать, и тем мне лучше.

Я нажимаю на кнопку и закручиваю термос. Отдаю ему. Он убирает его в рюкзак, потом смотрит на меня. Гудит поезд, выезжает из туннеля. Новый. Останавливается. Двери расходятся, мы заходим внутрь. Я сажусь со стороны станции, он – напротив. Потом, похоже, передумывает и садится рядом со мной. Садится полубоком. Поезд трогается.

— Я – Ваня, — говорит чуть громче прежнего.

От него пахнет табаком и неразборчивой примесью.

Так его зовут Ваня…

— Лев.

Он поддаётся ко мне:

— Офигеть! Впервые встречаю такое имя. То есть, я его встречал, но не среди людей. То есть, блин, — он вздыхает, но улыбается, — ты первый человек, у которого такое имя, вот.

— Моего отца тоже звали Лев.

— Получается, ты Лев Львович? — Я киваю. — А его отца как звали? — Кажется, он заводится.

— Николай.

— Блин, не складывается. — Он скрещивает руки на груди и сводит брови.

Кажется, я понимаю, о чём он.

— Отца по матери звали Лев, — говорю.

— О, — распускает позу, — получается у вас династия Львов?

— Получается так, — хотя намеренно я об этом никогда не задумывался.

— Прикольно, у меня отца зовут Владислав, а деда Александр. Никакой взаимосвязи.

— Обычно так и есть, это Львы три раза подряд – исключение.

— Но прикольное исключение, — говорит и немного щурит глаза, от уголков глаз тянутся маленькие морщинки, длинные, будто ресницы. У матери никогда таких не видел. — А ты куда так рано ездишь? На работу?

— Да.

— Жесть, — удивляется, — и это получается пять дней в неделю?

— Шесть.

— Пиз!.. — Он закрывает рот рукой, широко распахнутыми глазами смотрит на меня. — Это вообще законно?

— Да. Просто очень нужны деньги. Ипотека, кредит, мать.

— А с матерью что? — его голос становится тише.

— Болеет.

— Серьёзно?

Серьёзно ли? В отличие от того, что было пять лет назад, это ещё цветочки. Не нужно беспокоиться, что она может с собой что-то сделать. Не надо ждать звонка от соседей, которые сказали бы, что она снова начала бушевать: полуголой выходить в подъезд, орать, стенать и расписывать стены. Не надо включать голову, когда меня рядом с ней нет.