Когда начались проблемы, она стала меньше готовить, стала меньше радоваться жизни и больше уходила в себя. Её мысли были мне недоступны. Вся она оказалась за стеклом. А я и не пытался проникнуть за него: обойти или разбить. Почему-то не думал, что могу. Да и сейчас не думаю. Но я помню Ванины слова о том, что мне надо поговорить с ней, узнать, что она чувствует, чего она хочет – наверное, это правильный подход, наверное, так и делают люди. Но почему я не думал, что могу так сделать?

— Лёвонька, — отвлекает она, — ты есть не хочешь? Обычно с таким аппетитом кушаешь, а сегодня… прямо лица на тебе нет.

А на мне, оказывается, лица нет.

***

— Доброе утро! — говорит Ваня на платформе.

— Привет, — говорю и достаю киндер из сумки. — Ты оставил, — протягиваю ему.

А он смотрит на него, оттопырив нижнюю губу, потом закрывает лицо руками.

— Я же его тебе оставил, — говорит сквозь ладони. Его плохо слышно. — Я помню, что ты говорил про сладкое, но вдруг твои вкусы изменились? — Он убирает руки. — У меня так с помидорами и перцем было. Раньше терпеть не мог, а потом как-то попробовал и вроде бы даже ничего.

— Я не догадался, — смотрю на киндер в своей руке.

— Я сам виноват, что не сказал. Мог же додуматься, блин. — Он прикладывает пальцы к вискам. — Да, точно мог, просто не подумал об этом. Блин. Извини, так тупо получилось.

— Ничего, — говорю. — Тогда я попробую?

— Конечно, чего спрашиваешь? — Он улыбается, и мне почему-то становится хорошо.

Его улыбка похожа на летний рассвет. Когда видишь его, понимаешь, что сейчас станет светло и тепло. Его лучи коснутся тебя и не обожгут. Приласкают. В отношениях с матерью все её объятия и прикосновения были для меня чем-то холодным и отторгающим. Чем-то, от чего хочется скрыться и убежать. Убежать туда, где лето.

Я пробую батончик. Он мягкий и сладкий. Но, наверное, не вызывает такого приятного ощущения, как у Вани. Ем просто, чтобы съесть.

— Я ещё кое-что придумал, — говорит довольно он, прикрывая рот рукой, — надеюсь, тебе понравится.

— Что ты придумал?

— Секрет, не могу же я вот так вот просто сказать.

Мне кажется, он может, просто не хочет.

— А ещё – насчёт воскресенья, я приду к тебе? Если ты не против. Приготовим что-нибудь. Я подумал, ты, наверное, и убираешься по воскресеньям, если нет времени в рабочие дни?

Я киваю и доедаю последнее. Бумажку выкинуть некуда, поэтому я сминаю её и ложу в карман.

— Нелегко это, — говорит, — хотя я иногда, даже со своим графиком, могу не убираться пару недель – просто не до этого. А ты как? Забываешь про это?

Странно, что это именно то, о чём я не забываю. Забота о матери и поддержка чистоты в доме. Мои приоритеты, кажется, расставлены неправильно. Раньше я об этом не задумывался.

— Нет, обычно не забываю. Но пару недель назад впервые забыл про её таблетки. Она тогда очень… была недовольна. После этого я поставил себе напоминание.

— Хорошая вещь, если можешь что-то забыть. Да уж, не представляю, как это, вообще не смочь о себе позаботиться. Это, наверное, прям вообще что-то тяжёлое.

Наверное.

Такое тяжелое, что из этого не выбраться.

В вагоне мы продолжаем смотреть «Клинок». Теперь я чувствую – отмечаю каждое прикосновение Вани – намеренное или нет: как он прижимается к моему плечу, как его нога касается моей, как иногда он водит рукой по джинсам, не забываясь оглядываться вокруг. Он делает так, а потом смотрит на меня, на мою реакцию и показывает эту свою особенную улыбку, которая говорит о подтексте его действий. Мне она тоже нравится – есть в ней что-то зазывающее, предлагающее повторять за ним. В какой-то момент он даже целует меня в щёку, а потом смотрит на экран телефона, будто так и надо. Я подталкиваю его ногу своей, он смеётся и толкает в ответ.

Меня тянет улыбаться.

На работе всё как всегда. В магазине беру оливье и мороженое в стаканчике, «как раньше». Дома мать со включенным в комнате светом читает газету. Расправила её и закрылась полностью. Утонула в ней. Будто растворилась, только зелёный халат и пальцы торчат.

Она снова не замечает моего присутствия, не реагирует на звуки, которые издаю. Кажется, она погружена. Такого давно не было. Не было погружения во что-то осмысленное. Она понимает, что читает?

Я трогаю газету пальцем, тяну на себя. Бумага шелестит. Мать поднимает свои серые глаза.

— Лёвонька! — говорит она. — Только послушай, такая умора, — хохочет она, обдаёт запахом горохового супа, перелистывает страницы и читает анекдот.

Заливается смехом, а я не понимаю юмора. Как тогда с Ваней и видео по «Атаке титанов». Будто мне это недоступно.

— Пойдём есть, — говорю и ухожу на кухню.

Слышу, как она шелестит газетой и медленно идёт ко мне.

— Чем занималась? — спрашиваю.

Она послушно садится за стол, рассматривает еду. Её взгляд прикован к мороженому.

— Давай после еды. Оно как раз подтает.

И будет мягким и нежным, как она хотела.

Мать кивает. Открывает контейнер с оливье. Её лицо изменилось – всё такое же испещренное морщинами и тонущее в мешках под глазами, оно пыталось сиять. Сиять как Ваня. Но это была жалкая попытка, неумелая подделка, не стоящая того пародия.

Мать ест быстро. Почти не жуёт. Но не оказывается быстрее меня. Как заканчивает, тянет руку, хочет мороженое. Я отдаю его. Она разрывает упаковку, а я вспоминаю об упаковке от киндера в джинсах. Так и оставил. Не сказал Ване, что вкусы мои не изменились. Почему? Почему я не говорю об этом? Почему не говорю о том, о чём говорит Ваня? Не думаю о том, о чём думает он? Почему я вообще не такой, как Ваня?

Подпираю щёку рукой, сижу на месте, не иду мыть посуду.

Я не чувствую того, что испытывает он. Я не могу это описать и назвать. Я не могу, как он сопереживать – кажется, я давно этому разучился. А разучился ли? Или всегда не знал как? После этих пяти лет в трясине я уже ничего не помню – а как было раньше? Было ли по-другому? Или всё было так же? Я даже не помню, как было в универе. В школе подавно. Всё это стёрлось, будто этого никогда и не было. В это проще поверить чем в то, что я действительно когда-то переживал что-то другое.

Почему так?

Голову сдавливает. Я смотрю на мать. Она вцепилась двумя руками в стаканчик и облизывает языком верхушку.

— Лёвонька, а ты не будешь мыть посуду? — спрашивает она. — Всегда же мыл… у тебя живот болит? Нехорошо?

Нет, у меня всё хорошо.

На мгновение я закрываю глаза.

========== 5. ==========

Просыпаюсь с головной болью. Я начал от неё отвыкать, поэтому новый приступ ощущается тяжелее. Череп будто трещит по швам, а мозг беспрерывно варится в собственном соку. Если такое возможно. Боль острая и колкая. Ощущается во всей голове. Больно даже от яркого света. Только и остаётся что шипеть и кряхтеть.

Когда встаю, перед глазами всё плывёт. Кружится. Я хватаюсь за голову, пытаюсь поймать равновесие. Но оно не ловится. Уходит от меня. Уползает, как ползёт в сторону стенка. Я дохожу до неё, открываю дверцу и ищу нужные таблетки, хотя они всегда были под рукой. Ищу долго. Слишком долго. Трачу время. Почему-то таблетки в беспорядке. Я их так не оставлял.

Единственный человек, который мог это сделать, – мать. Зачем ей это понадобилось? Что она пила? Чёрт…

С щелчком продавливаю плёнку и выпиваю целую таблетку. Забываю, что нужна только половина. Нужна, чтобы не привыкнуть так быстро, как это случилось с другими таблетками.

Закрываю глаза, кладу руки на лицо. Пытаюсь ощутить что-то, кроме боли – кроме гвоздей, которые беспрерывно вбиваются в череп.

Дышать тяжело. Держать тело ровно – тоже. Сосредоточиться на чём-то – невозможно.

Мутит. Тошнит.

Я плетусь в туалет. Немного стою над унитазом. Потом отливаю. Перехожу в ванну и понимаю, сегодня не до душа, поэтому наспех, кое-как чищу зубы и бреюсь. Царапаю себя станком. Кровь – яркая и насыщенная, тут же течёт по подбородку. Я добриваюсь и умываюсь. Щиплет. Кровь не останавливается. Рана мелкая, но достаёт. Что-то уже капнуло на футболку. Я возвращаюсь в комнату и достаю пластыри. Наклеиваю один. Понимаю, что не поставил чайник, что упустил уже слишком много времени.