Бужу мать. Сразу трясу её сильно и говорю, чтобы вставала. Она еле продирает глаза и начинает своё «Лёвонька, Лёвонька» и тянется руками. На это тоже нет времени. Я её поднимаю и веду в туалет. Запихиваю туда и закрываю дверь. Сам прижимаюсь к ней спиной и думаю, что надо всё бросить, всё оставить, уйти подальше и никогда никому на глаза не показываться. Сам же ладонями давлю на свои глаза, чтобы хоть как-то отогнать боль, которая теперь вместе со мной давила на глаза. Казалось, ещё немного, и они взорвутся.
Мать скребётся с той стороны.
— Ты точно сходила? — спрашиваю. — Я ничего не слышал.
— Лёвонька, я не хочу… — говорит.
Не хочет она.
Я вздыхаю. Отлипаю от двери и открываю. Хватаю её за руку и веду в ванную. Так же наспех чищу зубы, не думая о семи разах, и умываю её. Потом веду на кухню. Гремлю кружками и тарелками. Вчера ничего не убрал. Ставлю чайник, потом достаю кастрюлю с рисом и выкладываю его по тарелками. Всё сыпется и вываливается из рук – гремлю и кастрюлей.
Боль гудит как сирена. У меня не хватает сил. Дышу через рот. Мутит сильнее.
Смотрю на время – я опаздываю. Достаю молоко и плескаю в порцию матери, ставлю в микроволновку и сильно хлопаю дверцей. Думаю, свою порцию съесть холодной, но тошнота отговаривает. Чайник пузырится, микроволновка гудит – и всё это давит на тело. Неприятно. Я дышу сквозь плотно сжатые губы, вдыхаю полной грудью, но облегчения не испытываю. Микроволновка звенит раньше чайника. Я насыпаю сахар, кое-как мешаю и отдаю матери. Ставлю свою тарелку и разливаю по кружкам кипяток. Капля падает на руку. Я чуть не разжимаю пальцы.
Достало. Всё достало.
Кидаю пакетики и ставлю кружки на стол. Стучу ими так сильно, что вода переливается. Не дожидаюсь, когда микроволновка прозвенит и достаю тарелку. Сажусь и ем, сую в себя ложки и не обращаю внимание на мать. Но, когда обращаю, вижу, что она сидит и не двигается. Именно сейчас она решила не есть самостоятельно.
В животе бьёт. Я не могу проглотить рис и выплёвываю его. Знакомое, исторгающее чувство. Я кидаюсь в туалет. Через секунду меня вырывает, не пережёванный рис выходит по тому пути, по которому поступал внутрь: через горло и рот. Я не успеваю отплеваться, как меня снова выворачивает. Кажется, больше выходить нечему, но что-то находится, а когда и этого нет, горло всё равно продолжает сжиматься и что-то выталкивать, желудок будто в припадке. Я падаю на колени и заваливаюсь на стену. Только сейчас понимаю, что весь взмок. Что лицо у меня мокрое от слёз, и что я больше ничего в рот не возьму. Даже чай.
Поднимаюсь на ноги. Меня трясёт. Я иду в ванну, включаю воду и умываюсь, мочу пластырь и отлепляю его. Рана ещё не запеклась, но и не кровоточила. Вытираюсь полотенцем и возвращаюсь к матери. Свой чай выливаю в раковину и сажусь за стол, беру её ложку.
— Лёвонька, я сама, — тянет мать и смотрит на меня, на лице, кажется, стало больше морщин, — тебе плохо? Останься дома… если плохо, нужно отлежаться. Ты же можешь денёк пропустить?
— Не могу, — выдыхаю я. — Ты хоть знаешь, почему я так упахиваюсь? Ты знаешь, что я делаю? Ты… — у меня встаёт воздух в горле.
Ничего она не знает. Она уже давно ничего не знает.
— Поешь, как сможешь. Я одеваться. — Ложку кидаю в тарелку.
Ухожу и переодеваюсь. Еле-еле успеваю к выходу. Мать так и оставляю на кухне. Про таблетки я снова забыл.
Таблетки.
На станции стою никакущий. Чувствую, что в любой момент, могу завалиться и не встать. Даже чтобы стоять, нужны немереные силы. А у меня их нет. Закрываю глаза и пытаюсь всё игнорировать. Ничего не замечать. Я опускаю голову и кладу руки на глаза. Дышу. Пытаюсь дышать, но, кажется, даже это не получается.
— Оха-а! — слышу знакомый голос – он впервые неприятно бьёт по ушам. Боль не ушла. — Лев, — голос Вани звучит со стороны, он рядом со мной. — Что-то случилось? — он меняется, говорит тише и будто аккуратнее, касается моего плеча.
Я опускаю руки. Смотрю на него. А на его лице не понять что, но улыбки нет. Взгляд сконцентрирован на мне, брови напряжены, рот приоткрыт.
— Ты чего? Что случилось? — спрашивает и гладит по руке.
А меня распирает. Мне плохо. Хреново. Дерьмово.
Я устал. Устал от всего этого, от каждого паршивого дня, который обязан прожить. От того, что нужно быть с матерью, от того, что я должен каждый день просыпаться в пять утра и быть готовым сделать всё, что от меня потребуется.
Я лишь чувствую, как у самого напряглись глаза и брови, а сказать ничего не могу. Я смотрю на пути. На те самые стальные рельсы, на которые хотелось повалиться. И сейчас хочется.
Ваня берёт за руку, прижимается ко мне, несмотря на то что вокруг люди.
Приходит поезд. Мы заходим внутрь. Он не отпускает, но и не виснет, как это обычно делает мать. Я не чувствую его веса. Он не тяжёлый. Лёгкий. Невесомый.
Мы садимся со стороны станции. Двери захлопываются с грохотом. Поезд дёргается и начинает движение. Ваня гладит меня по пальцам, смотрит, но больше ничего не спрашивает. Я сжимаю губы. Я ничего не могу сказать. Безболезненно откусываю кусок губы изнутри, сжимаю зубы и чувствую, что хочу всё отпустить. Хотя бы на мгновение, не держать цепи, которые связывают меня и мать и обязывают быть с ней. Я утыкаюсь лбом в его плечо и закрываю глаза. Второй рукой он гладит меня по голове и сам прижимается ко мне.
Я хочу жить летом, а не зимой.
Не знаю, сколько мы так сидим, но я чувствую чужие взгляды, слышу перешёптывания за стуком колёс, но мне, кажется, всё равно – не до них сейчас. До них никогда. А Ваня всё гладит и гладит меня, я не теряю ощущение его присутствия. В какой-то момент успокаиваюсь и поднимаю голову. Смотрю на Ваню – у него всё такое же неспокойное лицо. Он смотрит на меня, жалеет. Потом говорит:
— С мамой что-то случилось?
Если бы это было с ней…
— Нет, — мотаю головой, — это со мной.
— А что?.. — обрывает он на полуслове. — Или не надо?
— Не знаю, что сказать, — дёргаю плечами, осматриваюсь вокруг – на нас никто не смотрит, никто нас не обсуждает. — Я просто устал. Очень сильно. Настолько что… я, кажется… кажется, — вдыхаю и не выдыхаю, смотрю на Ваню, ищу его… поддержки, что ли. И она есть – в этом его взгляде – он мне сопереживает. Вот что он делает. А я этого даже не понимаю. — Я устал, — говорю и сжимаю его пальцы.
— Возьмёшь больничный? Тебе надо отдохнуть…
— Это не поможет, — говорю. — С матерью ничего не станет. Она никуда не денется. Ей не станет лучше. — Я сжимаю веки.
Она – проблема.
Ваня гладит пальцем мои пальцы.
— Тогда я даже не знаю, что сказать… — тихо говорит он. — Я бы хотел тебе помочь, но не знаю, что могу сделать.
У меня нет ощущения, что хоть кто-то может что-то сделать. Это не обязан быть Ваня. И, наверное, это не обязан быть я. Почему это вообще я?
Голову сдавливает. Я прикладываю руку к виску.
— Болит? — спрашивает.
— Да. Таблетку выпил. Ещё не прошла.
— Я тут вспомнил. — Ваня отпускает мою руку и снимает с плеч рюкзак. Открывает и достаёт термос. Протягивает мне. Прошлый был коричневый, этот синий. — Держи.
— Я не хочу…
— Я это для тебя специально приготовил, говорил вчера. Возьми. Может, на работе выпьешь или после. Когда удобно будет.
— Ты мне отдаёшь?..
— Да. Бери. Если что, у меня свой готов. А ещё, если у тебя есть какие-то предпочтения, типа добавок, говори, добавлю, у меня есть немного сиропов дома. Ну и на крайняк сахар добавить могу.
Я забираю термос.
— Разве сахар не убивает кофе? — Он такое говорил – для баристы это боль.
— А-а, ну, это можно и перетерпеть. Я не консерватор в этом плане, понимаю, что не всем заходит даже хорошо приготовленный кофе, хочется чего-то сладкого, вот и… фигня, короче. Если захочешь, скажи.
— Спасибо.
Я убираю термос в сумку. Какое-то время так и сижу, смотрю на него. Потом достаю, откручиваю крышку, нажимаю на кнопку и наливаю немного. Снова нажимаю на кнопку и отпиваю. Ещё горячий, обжигает язык, но мне нравится. Вкус такой же, как в первый раз: не горький, не кислый, не противный. У меня не возникает желания добавить сахара, кажется, всё хорошо и так.
