— Офигеть, конечно. Не скажу, что ты многое упускаешь, но… я не могу, например, свою жизнь без интернета представить, — он уже давно ничего не строчит, кажется, нужное нашёл, — там же всё, и друзья, и знакомые, и приколы, и новости, ну, буквально вся жизнь перетекла туда. А тебя там нет, это удивительно. Ты, получается, и за новостями не следишь?

— Нет.

— Вроде бы и хорошо, а в то же время… хотя кто я такой, чтобы осуждать чужой стиль жизни, значит, раз ты так живёшь, так надо.

Мне не нравится эта фраза, может, я бы хотел жить по-другому, просто не могу.

Ваня поднимает телефон и включает видео.

Юмора я не улавливаю, но Ваня чистосердечно смеётся, иногда даже слишком громко, потом извиняется.

— Ну как тебе? — спрашивает.

— Нормально, — отвечаю. — Наверное, юмор – это не моё.

— Может, мы просто пока не нашли то, что тебе понравится. А такое, я уверен, обязательно будет.

Он уверен. Это удивляет. Как он может быть таким? Что его заставляет быть таким? Ради кого он такой?

— Слушай, у меня такой вопрос. Это будет странно, точно будет, но… как ты относишься к геям? Или би? Лучше би.

— Би – это те, кто по парням и девушкам?

— Ага.

— А как к ним надо относиться? — Ваня смотрит на меня разинув рот.

— Ну, — он понижает голос, потом опускает глаза, — кто-то ненавидит, кто-то избегает, кто-то просто смотрит косо и осуждает. Вот… какой ты из них?

— Да никакой. Мне без разницы, кто с кем. Меня же это не касается.

Ваня поджимает губы.

— А если бы касалось?

— В смысле?

— Ну… ты реально не понимаешь? — Он сводит брови. Выглядит так, будто нашкодил. Так смотрит мать, когда я говорю ей есть, а она не может поднять ложку. — Такие вопросы, особенно из уст парня, звучат странно. Сразу подозрения вызывают. — Он улыбается, но не ярко.

— Похоже, я реально не понимаю.

Ваня поднимает плечи, сжимает губы, напрягает руки. Потом подтягивается ко мне и говорит на ухо:

— Ты мне нравишься. В этом смысле.

Не могу обработать его слова. Нравлюсь в каком смысле? Наверное, он бы не стал со мной говорить, если бы я ему не нравился, не стал бы тратить на меня время и что-то показывать. Так какой здесь смысл?

Я смотрю на него. Свожу брови.

— Вау, выглядишь так, будто хочешь врезать мне.

— Нет, — тут же выдыхаю я, — не хочу. Просто не понимаю, о каком смысле идёт речь.

Этому Ваня удивляется так сильно, каким я его ещё не видел. Он снова приближается к моему уху.

— О романтическом. Когда два парня встречаются, целуются и всё такое прочее.

Теперь доходит.

Кажется, я непроходимый тормоз.

— То есть, — говорю, а он отодвигается на расстояние, — ты меня в таком плане рассматриваешь?

— Хотел бы рассматривать, да. — Он чешет висок. — Если ты не против… если бы ты хотел этого, было бы здорово. Но, если ты не хочешь, я пойму, это всё-таки… стрёмно. Да, это стрёмно. И многие считают, что это неправильно. Я их понимаю, но и себя я тоже понимаю. Вот такой вот я, понимаешь? Если мне нравится человек, я скажу ему об этом.

Теперь понимаю, такая была его цель? Отношения? Со мной? Кажется странным, не выбор парня как таковой, а выбор меня. Разве я привлекательный? Разве во мне что-то есть? Разве у меня есть что-то?

Странный, непонятный выбор.

Я тру локоть, смотрю себе под ноги, вижу чужую обувь: чистые туфли, замызганные кроссовки, чёрные кеды.

— Ты можешь не отвечать сразу, — говорит, — я понимаю, обрушился тут как снег на голову, такое не решишь за пять секунд. Но, если что, я не против продолжать общаться. Даже без этого. Я пойму. Мне нравится с тобой, так спокойно, умиротворяюще, я бы сказал. Кажется, с тобой я могу быть собой и ничего не скрывать.

Я не вижу в этом ничего странного или стрёмного, и мне не кажется, что размышления об этом могут занять много времени.

— Я не против, — говорю, — если тебе этого хочется.

— Э, не шутишь? Ты хорошо подумал?

Думаю, что подумал хорошо. Киваю.

Ваня сияет. Сдавливает губы и пристально смотрит на меня.

— Вот так вот просто? — спрашивает. — Тебя ничего не смущает?

— Нет.

Он закрывает лицо руками, будто собирается чихнуть. Смотрит то на меня, то на свои ноги.

— Хорошо, — говорит тихо. — Хорошо…

— Но – есть один вопрос, — говорю, Ваня тут же поднимает глаза, — я же на работе постоянно, если не на работе, то с матерью. Тебя самого это устраивает?

— У нас есть свидания в метро, — он убирает руки и улыбается, говорит тихо, но я его разбираю за движением поезда. — Если это возможно, я бы мог приходить к тебе. В воскресенье. Помогать по дому. С матерью помогать, если я вообще могу чем-то помочь. А когда бы оставались наедине? Ну, можно что-нибудь придумать. Ты бы мог на час выйти погулять, например? С ней бы ничего за час не стало бы, верно? Или это… ну, слишком?

Час – это не так много. Час для себя в свой выходной. Почему я не могу себе это позволить? Я не обязан быть с ней постоянно. Он прав. Он смотрит трезво. Это я… погряз в этом и не могу выбраться. А он – как бы эгоистично это ни звучало, – повод для меня пересмотреть своё место в этой жизни. Жизни с матерью.

Почему я не могу быть с кем-то другим? Могу. И у меня есть шанс это исправить.

— Это звучит отлично, — говорю я, а Ваня приободряется, глаза у него блестят, — я думаю, мы можем так делать. Наверное, можно даже на два часа… она всё равно ничего не сделает.

— Класс, класс, — Ваня широко улыбается, а потом кладёт свою руку на мою, кажется, он этого не замечает, — тогда обменяемся телефонами? Ну, чтобы я мог списаться с тобой? Спросить, можно ли прийти? Ну и вообще договориться.

Я киваю и достаю свой телефон.

— Ты лучше звони, я не обращаю внимание на сообщения. А звонок всегда услышу.

— Хорошо.

Я диктую Ване номер, он вбивает его и звонит мне. Я сохраняю. Первый контакт за долгое время.

***

Я возвращаюсь домой, кажется, на работу ушло не так много сил. Когда включаю свет в комнате, вижу мать, сидящую на диване, она смотрит на телевизор, но он выключен.

— Тебе включить? — спрашиваю.

— Лёвонька, а где ты был? — Она тянет ко мне руки.

Я переодеваюсь.

— Там же, где и всегда. На работе.

— Какой ты у меня умница, — говорит тихо, тише Вани в метро. — А что у нас на ужин?

Она спрашивает об этом?

Я кошусь на неё. Вот это странно.

— Я взял плов, оливье и крабовый салат.

— Оливье! — говорит. — Но сейчас ведь, — она хихикает, — не Новый год, почему?

— Оливье готовят в любое время года. Сама встанешь? — Подхожу к ней.

Она всё так же тянет руки. Наклоняюсь, она обнимает за шею – касается холодными пальцами, я, придерживая её за талию, поднимаю и ставлю на ноги. Веду на кухню. Усаживаю за стол. Приношу пакет из прихожки и всё расставляю. Мать в нетерпении: ёрзает, сама открывает контейнеры, я говорю, что плов разогрею. Даю ей вилку, она её берёт и сама ест салат.

Я останавливаюсь.

Ест с аппетитом и желанием. Это тоже странно. Утром она себя так не вела. Нет, вроде бы пробовала сама поднимать ложку, но дальше этого не ушла.

— Что-то случилось? — спрашиваю, когда наваливаю плов в тарелки.

— А что-то должно было случиться? — отвечает.

— Мне откуда знать? — Пихаю тарелку в микроволновку и включаю. — Ладно, неважно.

Наверное, это на один вечер. Завтра всё будет как прежде. Такое уже было, ей становилось лучше, а потом опять хуже. И это хуже всегда было тяжелее прошлого. Это просто звонок.

На середине порции она говорит, что наелась. Она съела почти всё оливье, так что неудивительно.

Сама она, конечно, не моется, но раздевается полностью без моих указаний. Это странно, потому что кажется непривычным, чужеродным, потусторонним.

Я обливаю её водой.

Утром вставать не так тяжело, голова не болит, собой я занимаюсь налегке, но с матерью всё так же тяжело, но она действует без моих слов, сама пробует встать, направиться к ванне, сходить в туалет, сама открывает рот и наклоняет голову над раковиной, сама проходит на кухню и садится. Ждёт. Сама съедает половину порции, а потом говорит, что устала, я её докармливаю. Перед выходом она говорит: