Дёргаюсь от его голоса. За временем я не следил.

— Не знаю, — говорю и смотрю на Ваню – не понимаю, как он может быть таким, — наверное, после пяти. Я не знаю точно… В половину или в пятнадцать минут…

Ване этого ответа достаточно, он кивает. Говорит: «Хорошо», потом смотрит на меня.

— Скажем, что это был аффект.

Что он говорит? Какой ещё «аффект»?

— Ваня… ты… ты понял, — у меня трясутся руки, — что я… убил её?

— Да, я это понял, — говорит совершенно серьёзно и убирает руку от лица. И выглядит он так же. — Но так же я понимаю, что, скорее всего, произошло. Одна домогалась тебя?

Я закрываю рот, стискиваю губы.

— Учитывая происходящее и всё то, что было до этого, ситуация очень реалистичная. Я уверен, что ты был не в себе.

Почему он уверен? Почему?.. Я ведь мечтал, как она умрёт… я хотел её убить, и я это сделал. Как он может верить мне?

Ваня встаёт, его коленки хрустят. Он подходит ко мне.

— Расскажи, как всё произошло.

Я смотрю на него исподлобья. Потом говорю. Говорю и ощущаю стыд. За то, что сделал. За то, что дошёл до такого. За то, что такой я на самом деле.

— Понятно, — говорит он. — Скажешь, что после того, как ты её повалил, ты ничего не помнишь. Ни что она кричала, ни что ты начал её душить. Потом ты пришёл в сознание… не говори так, скажи, что ты проснулся на полу рядом с ней. Проснулся из-за того, что зазвонил телефон. Он тебя и разбудил. Потом ты увидел мать, проверил, жива ли она. И ты понял, что сделал. Этого достаточно. Дальше всё так, как ты говоришь: ты не знаешь, что делать. Потом прихожу я, всё проверяю и говорю, что надо звонить в полицию. Запомнил?

Я запомнил, но какой толк?

— Повтори, — говорит он и я повторяю.

Это моя легенда. Это то, какое решение принял Ваня в отношении меня.

— Не говори ничего о том, как душил её. Просто забудь о том, что это было. Вырежи это. В остальном… можешь говорить, что хочешь.

Ваня достаёт мобильник, снимает блокировку и протягивает его мне.

— Позвони сам, это только сыграет на руку.

Я беру телефон и спрашиваю со вдохом:

— Номер полиции… сто?…

— Сто два, — говорит он и смотрит мне в глаза.

В них ни капли сомнения. Одна расчётливость… и холод.

Я звоню и прижимаю телефон к уху.

***

Я говорил то, что для меня придумал Ваня. Большего не добавлял. Я был растерян, скован и… напуган тем, что сделал. Тем, что для меня сделал Ваня. Он выбрал меня. Вместо… правды, закона, справедливости. Он принял мою сторону и придумал, как выпутать меня. И хоть он это придумал, я не мог отказаться от своей вины, говорил, что меня лучше посадить, что я не заслуживаю быть среди обычных людей, что я – убийца. Что я… всё испортил. Отнял чужую жизнь. Что я – отвратительный человек.

Моё нытьё выслушивали полицейские. Потом врач на экспертизе. Она это так назвала. Спрашивала, что произошло, какие у меня с матерью были отношения, чем я занимался, где работал, была ли у меня личная жизнь. Умолчал только о личной жизни. Всё остальное не было секретом. Потом она давала всякие задания: нужно было запоминать картинки, слова, повторять за ней звуки, нужно было находить числа в порядке возрастания, вычитать из тысячи семь, находить лишние предметы, объяснять пословицы и поговорки, рисовать картинки и проходить тесты. С ней я виделся не один раз, мы беседовали, она показывала мне мои рисунки и спрашивала, помню ли я, что они обозначают. Кажется, я ничего не помнил. Я даже не мог запомнить число, чтобы потом вычесть из него семь. Голова в эти дни сильно болела.

Один раз я сидел перед несколькими врачами, все они были в халатах. Задавали вопросы и слушали. Я… я ни на что не надеялся. Я почти не видел Ваню. Я думал, что это конец. Что так всё и закончится, что мы больше никогда не будем вместе, что я пропаду навсегда, что меня осудят – и будет за что. Это правда. Но я боялся этого, хоть и говорил, что заслуживаю.

И на что я вообще рассчитывал, находясь в СИЗО? Что Ваня каждый день будет ко мне бегать? Так же, как приходил ко мне в метро и домой? Над этим оставалось только смеяться. Но я не мог даже этого. Я повторял свою легенду, в какой-то момент даже поверил ей, что это не я, это всё обуревавшие меня чувства – захватили и задушили мать. Но это было не так. И я об этом не забывал, когда у меня кривилось лицо, когда я сидел на допросах и перед врачами.

Разбирательство шло пять месяцев. Я вышел в ноябре. Когда солнце рано садилось и поздно вставало. Моё наказание – ограничение свободы на полтора года. Работы не осталось. Долги… погасли. Квартиру изъял банк для погашения кредита. Все заработанные деньги ушли впустую. Но меня это будто бы не касалось, будто это было всё в какой-то другой жизни, которая существовала до убийства матери.

Её похоронили за счёт государства, потому что я был единственным родственником, который мог ей организовать похороны. Но по итогу, даже этого не смог.

Несмотря на редкие посещения – два раза в месяц, Ваня всё равно пришёл меня встретить. С пакетами вещей в руках. На дворе стояла зима, а у меня не было ничего подходящего. Я оделся. Это была не моя одежда, её купил Ваня. Для меня.

Когда я посмотрел на него с напряжённым лицом, он лишь улыбнулся мне. Я уже давно не видел, как он улыбается ярко. И сейчас он улыбался смутно. Из-за меня. Я забрал вещи, и мы поехали к нему. Больше мне было некуда деваться. У меня не осталось ничего: ни дома, ни вещей. Хорошо, что я послушался Ваню и собрал кое-какие пожитки, будто он знал, что будет вот так. Я не знал, даже не представлял, что разом может пропасть всё – не только мать, но и вся моя прежняя жизнь.

Мы возвращаемся на наш район. Я вижу, что открылось несколько новых магазинов. Ваня предлагает купить шаурмы на обед. Я соглашаюсь.

После того, как покупаем, идём к нему. В его квартире так же аккуратно и прибрано, как в первый раз. Он говорит раздеваться и чувствовать себя как дома. Как дома я не собирался себя чувствовать, ведь там я совершил убийство…

Ваня ставит чайник, я прохожу к столу и сажусь на стул. Он достаёт кружки.

— Извини, сейчас не до кофе, — говорит он, — но есть чай на выбор. Чёрный, зелёный, красный?

У меня рот не открывается говорить с ним так же свободно, как это делает он.

— Чёрный, — произношу в себя.

— Хорошо. С сахаром?

— Без.

Ваня бряцает ложкой. Насыпает себе сахар. Потом кладёт шаверму в микроволновку. Говорит, что сейчас всё будет. Я верю ему. Когда всё готово, он садится рядом. Передо мной ставит ровную кружку с надписью «Пиздец», у Вани кривая с пляшущими буквами.

— Не стесняйся, — он подталкивает меня, — ешь. В СИЗО ведь такого нет. А помнишь, мы думали о гастрономическом туре? Он отложился на пять месяцев. Но теперь можно начать сначала. Не то чтобы мы далеко от старта ушли. — Он смеётся, но мало, скованно. На меня не смотрит.

— Извини, — говорю и грею руки о кружку.

— Да за что? — Он прикрывает глаза, улыбается.

Он всё понимает.

— За то, что… втянул тебя в это. Я не понимаю… почему ты остался со мной.

— А, — выдыхает Ваня и открывает глаза, откидывает голову и немного съезжает на стуле. — В СИЗО ты это говорил. Говорил, чтобы я не приходил, оставил тебя. Нашёл себе кого-то другого. Но чтобы ты делал, если бы я оставил тебя?

Я обязан Ване не только тёплым приёмом, но и тем, что он приютит меня на первое время. Пока я со всем не разберусь.

— Ты ведь не думал об этом, — говорит он и смотрит в потолок. — А я думал… как ты будешь. Что с тобой станет, если ты останешься один. Я… не мог… не мог бросить тебя, зная, что у тебя больше никого нет.

— Но теперь… — говорю. — Ты можешь меня бросить. Ты… выполнил свою задачу.

Ваня смотрит на меня. Серьёзно. Поджав губы. Потом бьёт коленкой моё колено.

— Не говори так, будто я какая-то функция.

У меня округляются глаза.

— Я не это…

— Я знаю, что не это, — говорит он и переводит взгляд на шаверму. — Ты хочешь остаться один? — спрашивает.