Я чувствую, как у меня скорчилось всё лицо. Как бешено бьётся сердце. Как я не могу дышать нормально. Как трясу головой и мотаю ей влево-вправо, пытаясь привести мать в чувство. Но ничего… ничего не помогает.

Я складываю руки вместе и начинаю давить на её грудь. Пытаюсь делать это как можно активнее, но быстро сбиваюсь. Со лба течёт. Моё тело разваривается. Я давлю, нажимаю, её тело вздрагивает, но ничего не меняется.

— Ты не можешь… — говорю и отпускаю её.

Закрываю лицо руками.

Ваня говорил, что я это несерьёзно… Что я люблю её… Что… Что я наделал?

Я отползаю. Прижимаюсь к стенке. Подтягиваю ноги к груди и берусь за голову, прижимая её к коленям. Хочу кричать, открываю рот, но не издаю ни звука. Давлю трясущимися руками на голову и заглатываю воздух. Несмотря на это задыхаюсь, потому что воздуха во мне слишком много. Он распирает. Раздирает. Он должен из меня выйти, но я не даю, держу в себе. Задыхаюсь. Как задыхалась она. Из-за меня. Из-за моих рук…

Ещё живое лицо перед глазами. Я же мог остановиться… должен был – кусаю щёки, – должен был, но не смог.

Я прижимаюсь к ногам. Пытаюсь сдавить себя самостоятельно. Отрывисто дышу и носом, и ртом. По-прежнему задыхаюсь, кашляю. Лицо всё перекошено – это я чувствую. Ещё я чувствую, что никогда… никогда в жизни не смогу показаться Ване. Никому.

Что я наделал?

Я сижу в такой позе вплоть до звонка. Кто-то звонит на телефон. Но я не беру трубку. Наверное, это с работы. В комнате начинает попахивать. Я смотрю на мать – на её труп, которым она теперь стала. По-настоящему. Халат между ног темнел. Ваня говорил, когда человек умирает, все пробки в нём расслабляются. Всё выходит наружу. Она умерла. Это точно. И всё дело во мне.

Я снова вжимаю голову в колени.

Телефон звонит несколько раз с перерывами в пару минут.

Что мне делать? Как быть? Меня посадят? Меня посадят… ведь я убил её.

Мне плохо. Так плохо, как ещё никогда не было. Ни в один из тех дней, когда я хотел броситься на рельсы или возвращался убитый в раздрызг с работы. Мне не было так плохо ни тогда, когда я понял, какая жизнь мне предстоит, ни тогда, когда врач сказал о состоянии матери. Теперь всё это совсем не казалось тяжёлым.

Я сижу, теряю счёт времени. Потом слышу, как звонит домофон. Поднимаю голову и смотрю в сторону дверного проёма. Кому понадобилось приходить так рано? Или уже не рано? Я не знаю, сколько времени. И узнавать это не собираюсь. Домофон тоже звонит несколько раз, как телефон. Потом пропадает.

Меня снова затягивает тишина. Поглощает как вода и я хочу утонуть. Наверное, это и стоит сделать? Сделать то, о чём я мечтал, пока следил за ней. Я еле поднимаюсь на ноги, они затекли и не держали. Как, наверное, ноги матери не держали её. Хватаясь за ручки шкафчиков, я устаиваю. По стенке ползу на кухню. Выползаю в коридор и слышу звонок в дверь.

Оборачиваюсь. Хватаюсь взглядом за неё.

Замираю, чтобы меня не услышали. И дышать перестаю. Будто за дверью это можно расслышать. Ещё я боюсь, что меня рассмотрят в глазок, хотя с обратной стороны это сделать нельзя. Я знаю, но всё равно боюсь. Что меня заметят. Что как-то, сквозь стену, увидят мать. Я стою. Жду. Звонок звучит пару раз, потом утихает. Так же было с телефоном и домофоном.

Я сглатываю. Отрываю стопы от линолеума.

— Маргарита Львовна? — с той стороны доносится голос Вани. — Маргарита Львовна, вы дома? Я… Это я Ваня. Я ждал Льва в метро. Ждал, а он… не подошёл. Знаю, он мог просто уехать раньше, но… — Без Вани я не уезжал. — Я позвонил ему, но он трубку не берёт. Мне кажется это странным. — Я тихо подхожу к двери, прилипаю к глазку. Смотрю на легко одетого Ваню, он держится за лямки рюкзака, смотрит вбок и на пол. На голове ободок. На запястье правой руку горит красным браслет. — Просто такого обычно не было, и я подумал, вдруг… вдруг что-то случилось. Вы можете с ним связаться?

Он выглядит потерянным. Будто понимает, что смысла говорить с моей матерью нет.

— Если, — говорит, — если… — Дальше его губы что-то беззвучно говорят. Я не слышу. Он кладёт руку на лицо. Хочет уйти.

— Ваня, это я, — говорю и надеюсь, что он меня не услышал. Опускаю голову, смотрю на свои голые ноги.

— Лев? — всё услышал. — Всё в порядке? — дозывается из-за двери. Пришёл из-за меня. Понял, что что-то не так.

Я сжимаю губы.

— Да, всё в порядке. Я… заболел… — выдыхаю.

— Извини, ты не мог бы повторить? Я не слышу.

— Я говорю!.. — Слова встают в горле. — Всё… — выдыхаю. — Ваня, уходи…

— Что-то случилось? С твоей мамой? С ней всё в порядке?

У меня снова корчит лицо. Я опускаюсь перед дверью на колени.

— Ваня, — у меня трясутся плечи. — Ваня… Вань, пожалуйста… — Я не знаю, что говорить, как нужно поступить. — Не уходи… я… прости, я… прости, прости, я всё… я всё испортил. Ваня… я… я не знаю. — В животе всё скрючено, я ложу руки на дверь, будто хочу притронуться к Ване. Хочу, чтобы он зашёл сюда, чтобы со всем разобрался…

— Лев, что случилось? Я могу помочь тебе? Давай… давай вместе придумаем, хорошо? Открой дверь…

Я поднимаю голову, смотрю на замок. Тяну руку, вижу кровавые царапины и вспоминаю, как этой рукой душил мать. Она застывает в воздухе.

Как я могу открыть сейчас? После того как Ваня увидит, после того как поймёт, что я сделал, он… он бросит меня. Это очевидно. Никто не захочет быть с убийцей. Никто не простит убийцу, который задушил собственную мать.

— Я не могу, — говорю, но слишком тихо, чтобы Ваня меня услышал.

— Лев? Я… помогу, чем смогу. Давай разберёмся. Если твоя мама что-то сделала…

Если бы это сделала она, это бы лишило меня всех проблем. Но и скрывать это я не могу.

Я не хочу, чтобы он бросил меня. Я хочу, чтобы он остался со мной… я просто хочу, чтобы это закончилось. Я хочу, чтобы матери изначально не было в моей жизни.

Хватаясь за ручку одной рукой и второй опираясь на дверь, я вытягиваю тело. Кладу пальцы на замок и поворачиваю его.

Я уверен, на этом всё и закончится.

========== 14. ==========

Открываю дверь. Вижу Ваню без преград, без ограничения размытым кругом. Он удивляется моему виду. Будто это меня задушили.

Я хочу броситься ему на шею, хочу обнять и не отпускать, но я понимаю, что не могу этого сделать. Не этими руками.

— Что случилось? — уверенно спрашивает Ваня.

А как ему сказать, я не знаю. Смотрю в пол, на него, а потом всё-таки кидаю взгляд на дверной проём комнаты.

— Я зайду? — спрашивает.

Я сглатываю и мотаю головой. Я не могу его пропустить. Тогда он всё узнает.

— Я… — говорю и хватаю себя за предплечья. Выдыхаю через рот. — Я всё испортил. Теперь… теперь ты будешь… меня ненавидеть, — последние слова лопочу как мать, которая хотела, чтобы я остался с ней.

— Я не буду тебя ненавидеть, — говорит Ваня, а на его лице лёгкая улыбка.

Это он так говорит, потому что не знает.

Я облизываю губы и снова мотаю головой. Она кружится, всё медленно плывёт.

— Всё плохо, — говорю вполголоса, — всё, правда, плохо… И этого… не исправить.

Ваня проходит внутрь, теснится вместе со мной. Напрягает брови и смотрит на меня. Строго. Наверное, так я смотрел на мать, когда отчитывал её. Отхожу и опять кидаю взгляд в комнату.

— Я сделал это, — говорю и ощущаю, какими тяжёлыми стали веки.

Ваня кивает и обходит меня. Заглядывает в комнату. Проходит внутрь. Я тащусь за ним. Он видит лежащую на полу мать. Я не вижу его лица. Он подходит к ней, присаживается рядом и кладёт руку на её шею. Будто не чувствует запаха, будто не видит, какой стала её кожа. Будто она ещё может быть жива.

Я уже убедился, что это невозможно. Ваня тоже в этом убедился. Он разворачивается ко мне полубоком, а на лице… чрезмерное спокойствие. Он прикладывает пальцы к подбородку и осматривает её. Особенно пристально смотрит на шею. Потом говорит:

— Когда это случилось?