— Ты же всегда рубашки надеваешь? — спрашивает Ваня. — И все в клетку, — говорит, — я слушал одного чувака несколько лет назад, настроение располагало, и вот у него в песне было: «Не запирайся в рубашку в клетку», типа клетка – это как клетка у птиц. Прикольно, да?

Наверное, прикольно.

Я жму плечами, потом говорю:

— Тебе идёт, — смотрю на его голову, чтобы он понял.

Вообще я не помню моментов, чтобы Ване что-то не шло.

Приходит поезд, мы садимся и продолжаем смотреть «Клинок», Ваня говорит, что немного осталось. Время за просмотром проходит незаметно, я не думаю о матери.

На работе времени думать тоже нет.

Дома бурчит телевизор, мать сидит с газетой. Утром я её не давал, значит, она встала сама и взяла. То есть ходить она уже может. Или это был минутный порыв? У неё ничего не спрашиваю, переодеваюсь, пока она меня не замечает, потом подбираю телефон и смотрю батарею. Надо зарядить. Подключаю, а потом с пакетом иду на кухню, всё раскладываю. И через шуршание я разбираю шлёпание шагов. Мать появляется в коридоре. Её стопы липнут к линолеуму. Она проходит на кухню с газетой в руках и садится.

— Тяжёлые новости, — говорит она. — Столько всего творится, оказывается, ты знал?

— Нет, — отвечаю и ставлю тарелку в микроволновку.

А Ваня, скорее всего, знает. Он сидит в интернете, много чего читает, я знаю, что это так, он же сам говорил, что постоянно там сидит… А я не сидел даже тогда, когда один ездил на работу. На это тоже нужны были силы. До этого надо было додуматься. Хотя и до новостей голова была забита состоянием матери. Ещё бы волноваться о мировых проблемах… Единственное, что я видел, как растут цены. Это то, что меня непосредственно касалось. Остальное – нет.

Ставлю тарелку перед матерью и ложу вилку, она откладывает на край стола газету и берёт прибор. Ест потихоньку, но ест. Какое-то продвижение. Которое может загнуться так же, как и всё остальное до этого.

Едим в тишине. Меня это устраивает. Хорошо, когда не надо тратить на неё время и кормить. Тем более, когда она ест сама, она может остановиться и не давиться – не переедать. И не ныть. После ужина я отвожу её в туалет, потом в ванную. Она сидит, а я мою её волосы. Шампунь сильно пенится, на пальцах её чёрные волосы. Когда прошу лейку, она её даёт. Сама держит и откидывает голову. Её волосы распрямляются и закрывают тощую спину, прячут несколько выползающих позвонков. Я наношу бальзам, потом беру губку. От пальцев рук и до пальцев ног мою её, она держит руки на весу, когда я прошу. Когда заканчиваю и встаю за полотенцем, она выбирается из ванной. Прижимается ко мне со спины. Мокрая и голая. Жмётся тем, что осталось от груди, и костями.

— Отойди, — говорю ей.

— Лёвонька, — говорит. — Ох, Лёвонька, мне так… плохо.

Это что-то новое.

— Жарко, или что? — спрашиваю и разворачиваюсь.

Она приклеивается спереди. За плечи я отлепляю её от себя.

— Нет, просто плохо… Я думаю о нём, и мне так его не хватает, — опять об отце.

Я принимаюсь её вытирать. Она пытается за меня ухватиться.

— Прекрати, — одёргиваю её. — Стой смирно. Не капай… — закрываю рот.

— Не капать водой?

— На нервы. На нервы, — повторяю для понимания. — Ты же знаешь, я устаю, у меня нет на это времени.

Я тру её волосы. Они закручиваются и торчат в разные стороны. Я откладываю полотенце и говорю ей поднять руки. Беру халат и накидываю сверху. В отверстия она продевает голову и руки. Беру фен и сушу волосы. Она стоит и ёрзает. Тянет ко мне руки, я опускаю их по одной. Хочу ударить. Чтобы не лезла. Она не может так делать. Только Ваня… только Ване я могу такое позволить. Когда заканчиваю, говорю, что она свободна. Сворачиваю фен, вешаю на дверь полотенце. На кухне расставляю тарелки, термос заранее убираю в сумку.

Вспоминаю про кондиционер, закрываю везде окна и включаю его. Настраиваю оптимальную температуру, чтобы нас не продуло. Утром результат будет ощутимее.

Футболка неприятно липнет к телу там, где прижималась мать.

Она просто бесится.

***

История перед сном повторяется. Она гладит и трогает меня, я дёргаю рукой, чтобы скинуть её. Это не помогает. Доводит до исступления. Она не слушает, ноет и просится быть рядом. Я вздыхаю, дёргаюсь, еле держусь на краю дивана. Потом, когда она снова трогает и говорит про отца, я вскакиваю, выдёргиваю своё одеяло и стелю его на полу. Жёстко, но это лучше, чем спать с ней.

Не вовремя вспоминаю, что когда-то, давным-давно, в моей голове ещё была мысль купить раскладушку. Я думал об этом, когда только съехал к ней, когда обнаружил, что, кроме дивана, в комнате ничего нет и первое время нам придётся спать вместе – на полу я спать не хотел. И дело было не в неприязни к грязи, просто не хотелось жертвовать своим комфортом, даже если это означало спать с матерью. Мы только лежали в одном месте, больше ничего не было. А почему я так и не купил её? Забыл. Мысли о матери полностью заняли голову, выпихнув буквально всё. Первое время я даже забывал помыться сам, сходить в туалет, не обращал внимание на головную боль и всё терпел. И теперь я понимаю, что терпел слишком долго. Вот во что это вылилось.

Я заворачиваюсь в половину одеяла. Вспоминаю про подушку, хочу забрать её, но мать сдвинулась на край и заняла её, свесила свою руку и хотела опять достать меня. Я забираю её подушку, отодвигаюсь от дивана ближе к стенке и снова закутываюсь. Становится прохладнее. Температура падает. Кондиционер работает. Я снова вздыхаю и зажмуриваю глаза, подтягиваю ноги к животу. Брови напрягаются.

Утром всё повторяется: и жар, и головная боль, хотя кондиционер работал исправно и жарко в комнате не было. Это связано с чем-то другим. Это раздражает. Даже если я прикладываю усилия, что-то исправляю, это ни на что не влияет. Когда глотаю таблетку, она застревает в горле. Я пытаюсь проглотить, но она не лезет. Тогда пытаюсь вытолкнуть её – кашляю. После третьей попытки она вылетает. Я вытираю губы. Отламываю себе ещё и иду запивать водой. Уже не помню, когда последний раз запивал.

Мне нужна передышка. Я провожу ладонью по лицу. Мокрое. Мне нужно в душ, нужно привести себя в порядок, а потом привести в порядок мать. Этим и занимаюсь. То, что она лезет, снова удлиняет процесс. Я только и делаю, что говорю ей прекратить и не лезть. Она, кажется, не слышит, то за руку обнимет, то попытается своими пальцами пролезть между моими, и выглядит так, будто всё в порядке. Она держится за меня и не собирается отпускать, из-за этого её приходится отпихивать, и с каждым разом всё сильнее и сильнее. Мне уже начинает казаться, что я не сдержусь. Сильно пихну её и она упадёт. Ударится обо что-то. Это будет плохо. Поэтому я концентрируюсь на этом. Трачу ещё время и нервы, чтобы не навредить ей в таком состоянии. И это раздражает сильнее.

Я что, делаю недостаточно? Вкладываюсь мало? Она этого не понимает? Она хоть знает, что именно из-за неё у меня ничего нет?

— Хватит! — чуть ли не ору. — Ты достала. Сколько можно?

А у неё такой припуганный вид, будто это я к ней лез.

— Не трогай меня, — говорю строго. — Мне это неприятно.

— Лёвонька, я же ничего… я же ничего такого не делаю. Дай маме немного потрогать себя. Я же ничего такого…

— Нет! — рявкаю. — Как ты не понимаешь? Это ненормально. Так не должно быть. Я вообще кто для тебя?

— Как кто? — жмётся она. — Лёвонка – ты мой сыночек, роднулечка моя. Кровинушка.

— Вот именно. Поэтому не лезь.

— Так я же это всё любя… ты чего? Я не делаю ничего плохого.

Как об стену горох.

— Забили, — говорю и хватаю сумку.

Вспоминаю про телефон. Захожу в комнату, беру его и ложу в карман. А мать так и стоит. Неприкаянная. Будто я облил её холодной водой на морозе, и ей только и остаётся что стоять и мёрзнуть, промерзать изнутри. Перед выходом кидаю на неё взгляд и раздражение только усиливается. Хлопаю дверью.

На платформе каждые три секунды вздыхаю. Руки скрещены, потому что боюсь сделать широкое движение и ударить Ваню. Кажется, сейчас со мной это может случиться. Этого я не хочу. Не хочу на Ваню выливать всё это. Не хочу впутывать его в свои проблемы. Пусть это уже случилось, но я могу держать от него подальше всё то, что происходит сейчас. Так и сделаю.