Нехотя Ваня отпускает и отходит к порогу. Натягивает кеды. А потом стоит перед дверью. Я не решаюсь подойти к нему.

В последнее время стало сложно не только следить за матерью… Вся жизнь стала сложнее. Появились вещи, о которых я никогда не задумывался: о том, что чувствую, что чувствуют другие, о том, что есть такое, о чём можно было бы спросить, о том, что я… кажется, я вообще ни о чём не задумывался, а теперь приходится думать обо всём и сразу. Будто только этому научился. В этом плане я завидую Ване – он всё это умел и до меня. Это он дал мне все эти мысли и чувства. Это он учит меня. А что делаю я? Я, как мать, представляю одну большую проблему, с которой Ваня пытается справиться.

— Я… пойду? — говорит он.

Я поднимаю голову. Смотрю на него. Цепляюсь за него, как за меня цепляется мать.

Я не хочу тянуть его на дно, за собой, туда, куда меня привела мать. Но и оставлять его не хочу.

Сжимаю зубы, стискиваю кулаки. Потом кладу руку на лицо и протираю его.

— Извини, — выдыхаю. — Тебе… со мной… — говорить снова трудно. — Как тебе… вообще со мной?

Ваня не думает и секунды:

— С тобой мне хорошо. — Он улыбается, мягко, приглушённо, но всё равно ярко. — Несмотря на всё это, — он понимает, — мне хорошо.

И больше ничего не добавляет. Это ответ на мой вопрос, и я должен принять его. Это же Ванины слова – он бы не стал врать. Не стал бы? Он всегда говорит, что думает, и делает то, что хочет. Такой он. Мне нужно не забывать об этом.

Я подхожу к нему и обнимаю. Прижимаюсь к нему, вдавливаюсь своей щекой в его. Он обнимает в ответ. Так стоим минуту-полторы, я отпускаю только потому, что не хочу его задерживать.

— Пока, до завтра, — от его слов становится тепло.

Он поворачивает замок.

— До завтра, — говорю и отпускаю его.

Он выходит, а я смотрю за ним, как он отходит, но оглядывается, смеётся и машет мне рукой. Я тоже машу. Потом он скрывается. Я закрываю дверь.

Теперь я один. Один с ней. Но всё по порядку.

Возвращаюсь на кухню, мою тарелки, расставляю. Спрашиваю, будет ли мать ещё что. У нас осталась пицца и пара роллов. Мать отказывается. Роллы складываю в один контейнер, другие выкидываю. Пиццу складываю в одну тарелку, коробки ставлю у мусорки. Убираю в холодильник. Думаю, что завтра этим можно позавтракать. Неделю это лежать в холодильнике не сможет. Спрашиваю, как мать смотрит на такой завтрак, она кивает, но говорит, что в животе у неё тяжесть. Я её перекормил. Или мороженое было лишним. Обычно она не говорит, что чего-то хочет. Может быть, она хотела вклиниться в нашу компанию? Хотела поговорить с Ваней? Раз уж предоставился такой шанс, поговорить с кем-то ещё, кроме меня? Наверное, в этом Ваня был прав, ей надо говорить и, вроде бы, она это может. Только не угадаешь, когда она действительно может, а когда сил у неё нет. Сегодня, например, не было сил, чтобы есть самой. Можно ли рассматривать это как критерий? Или надо отталкиваться от чего-то другого?

Я отвожу её к дивану. Она увеличивает громкость телевизора и берёт газету. Погружается в неё. Я убираю бельё с сушилки. Раскладываю по полкам. В основном – свою одежду, мать же почти ничего не носит, кроме своих трёх халатов с белыми цветами и журавлями. Или это аисты? Никогда не интересовался.

Ставлю доску и утюг. Глажу свои рубашки. У матери халаты, у меня – они. Какая-то стабильность у неё и у меня.

В десять мы ложимся спать. Мать прячется под одеяло, я выключаю свет. Подхожу к дивану и заваливаюсь на спину. Сегодня я устал не так сильно. Вижу, как мать переворачивается набок, лицом ко мне. Отворачиваюсь от неё.

Она кладёт руку на моё плечо.

— Как же ты на него похож, — говорит, гладит и прощупывает – слабо давит своими холодными пальцами.

— Прекрати, — пытаюсь скинуть её. — Мне вставать завтра рано, хочу выспаться.

— Но, правда, так похож, — продолжает и снова трогает.

Я скатываюсь на край дивана. Это не помогает.

— И на папу похож, одно лицо.

Это она про деда. Тоже иногда говорит про него. Я видел его фотографии с бабкой, и на него я совсем не похож, но ей кажется иначе. Память её подводит.

Несмотря на жару, я подтягиваю одеяло. Накрываю одну сторону, чтобы спрятаться от матери. Но это не помогает. Стараюсь игнорировать её присутствие. Усталость в этом помогает.

***

Просыпаюсь мокрый с больной головой. Выпиваю таблетку. Моюсь под прохладным душем. Легчает. Упражнения не делаю – на них не хватает. Бужу мать и начинаю сборы. Она обнимает и не отпускает. Цепляется как осьминог, будто на руках у неё присоски, и отцепить её почему-то сложнее. Будто у неё откуда-то взялись силы. Приходится их тоже прикладывать. И это раздражает. Когда она ведёт себя как труп намного проще.

— Лёвонька, — на кухне говорит она, — а когда к нам Ванечка придёт?

— Не знаю, — мою тарелки. — Как сможет, так и придёт. — Составляю на раковине.

— Он такой хороший мальчик, вы с ним на работе познакомились?

— Нет, — говорю и вытираю руки.

— А где?

— А какая тебе разница? — смотрю на неё, а она смотрит на меня. Так, похоже, и смотрела, сидела, пока я мыл посуду. — В метро познакомились.

— Надо же, как необычно. — Она складывает вместе руки. — Пусть приходит ещё, он такой хороший.

Видимо, это всё, что её интересует.

Иду с ней в комнату. Она держится за меня – обнимает за талию, прикладывает голову к моему плечу и так лежит. Когда это делает Ваня, мне приятнее.

От её близости становится ещё жарче, я покрываюсь пóтом. Дышать становится труднее, будто воздух принимает консистенцию желе. Голова идёт кругом. Я промаргиваюсь. Хочу опустить мать на диван, но вместо этого она обвивается вокруг меня. Как удав. И снова пытается поцеловать в щёку. Я отталкиваю её. Она не держится на ногах и валится на диван.

Вид нисколько не виноватый, только непонимающий.

— Лёвонька, — тянет она.

— Мне надо идти, — говорю, а сам выбегаю.

Уже на улице понимаю, что оставил дома телефон. За ним не возвращаюсь, потому что ноги тащат в метро.

Это ничего не значит. Она просто бесится. Нашла себе какую-то причину. Или это такой показатель, что ей становится лучше? Я… хочу, чтобы ей стало лучше, но не так. На станцию прибегаю. Жду Ваню. Дышу, привожу себя в порядок. Волосы уже лезут в глаза. Убираю их набок. Дышу. Жарко и душно.

Я забыл, что дома есть кондиционер. Как вернусь, надо будет включить его. Счёт за электричество будет капать, но это лучше, чем просыпаться в таком состоянии. Я тру виски. На уме мать. Её приставания. Ваня сказал, что она со мной заигрывает. От кого, но от неё я такого не ожидал. Она никогда себя так не вела. И с чем это может быть связано, я не представляю. Ничего же не поменялось: ни в моём отношении, ни в её состоянии.

Пропускаю поезд.

Не понимаю, с чем этот её загон может быть связан.

Пытаюсь ещё что-то надумать об этом, но никаких мыслей больше не приходит. Так и стою, прижав руку к лицу, пока не появляется Ваня. Он отдаёт мне термос.

— Пока что горячий, — говорит, — завтра я холодный сделаю. На такие объёмы я ещё не пробовал готовить, надеюсь, всё получится как надо.

— Спасибо, — по привычке наливаю себе и немного успокаиваюсь. — Мать… — говорю не задумавшись.

Ваня сразу понимает.

— Лезла к тебе? — Он серьёзен.

— Немного. Опять хотела поцеловать.

— Жесть… Что с ней такое? Она, правда, раньше так не делала?

— Нет, — говорю и глотаю кофе. — Сам не понимаю, что это значит.

— Загадка. — Ваня прикладывает пальцы к подбородку.

Сегодня он одел ободок. Лоб открыт. Уши тоже. Серёжки поблёскивают. Интересно, его таким видеть. Он замечает, что я смотрю на его лоб.

— Нормально? — спрашивает.

Ещё на нём майка с динамичным рисунком, шорты и кеды. Он одет так, чтобы не чувствовать себя зажатым и поджаренным. Я смотрю на свою рубашку. Мне и одевать другого нечего. Надо как-нибудь закупиться, но на это тоже надо потратить время воскресенья. Есть футболки, но они все застираны, вид непрезентабельный.