От его слов становится плохо.

Если я столько делаю, почему ей не становится лучше? Почему она выглядит так уродливо? Почему мне нужно продолжать заботиться о ней? Я, правда, молодец? Или это Ваня не хочет меня задеть?

Я чувствую, как напрягаются брови и лицо. Вынимаю руку из ладоней Вани и закрываюсь. Он обнимает меня. Говорит, что всё хорошо. Что я – молодец. Что я, правда-правда, очень стараюсь. От этих слов становится хуже, но я хочу, чтобы мне было лучше. Я ведь всё это делаю не просто так, я, действительно, прикладываю усилия, я стараюсь, каждый день, каждый раз, когда просыпаюсь в пять утра, вплоть до момента, когда ложусь спать в одиннадцать вечера. Ради этого я убиваюсь на работе, ради этого терплю все материнские заскоки, ради этого я сам ещё живу…

Как же я хочу, чтобы моя жизнь была другой.

Пробирает дрожь. Меня начинает трясти.

========== 11. ==========

Ваня держит меня, не отпускает даже тогда, когда звонит телефон. Одной рукой он гладит меня по спине, а второй принимает звонок. Я слышу, что это доставка. Ваня говорит: «Да», а потом говорит мне, что скоро подъедут и мы будем есть.

Я распрямляюсь, Ваня всё правильно понимает и отпускает.

— Ты, похоже, очень переживаешь, — говорит он и кладёт свою руку на мою щёку. Гладит. — Я верю, что тебе всё это небезразлично.

Себе я не верю, но Ване верить хочу.

Звонят в домофон, Ваня говорит, что откроет. Уходит. Оставляет меня, а я пытаюсь выровнять дыхание. Пытаюсь привести себя в порядок. Раскис перед ним, а он опять… успокаивал меня. Я не хочу, чтобы так продолжалось. Не хочу быть такими перед ним, не хочу быть проблемой, как для меня стала мать.

Ваня заглядывает.

— Лев, твоя мама говорит, что хочет на кухню. Помочь отвести её?

— Нет, — говорю и встаю. — Я сам.

Ваня пропускает меня. Я иду к ней. Газету уже отложила. Ждала меня. Как видит, протягивает руки. Улыбается. Улыбается так, будто подвернула ногу, и уверяет, что всё хорошо. Я наклоняюсь, она обнимает за шею. Я ставлю её на пол, но она не отпускает. Я разжимаю её руки, даю опереться на себя. Разворачиваюсь. Ваня стоит в прихожке, около двери. Видит мою мать, она видит его, и он ей вежливо улыбается. Она говорит: «Ванечка», кажется, пытается ухватиться за него, когда мы проходим мимо, но я быстро отвожу её на кухню и усаживаю.

— Куда же ты так спешишь? — спрашивает она и берёт меня за руку. Ледяная.

После Вани её прикосновения кажутся фальшивыми. Непонятно, для чего она это делает, что хочет этим показать, зачем ей это нужно. Она пытается сжать меня крепко, но получается никудышно.

— Я хотела с Ванечкой поговорить.

— Он придёт сюда потом, ещё поговоришь, — хочу вернуть себе руку, но неожиданно она пытается переплести пальцы. Я выдёргиваю руку. Ей бы всё равно это не удалось, но почему она решила это сделать?

А на её лице всё такое же глупое выражение – будто она маленькая девочка и не понимает, что делает. Она не маленькая, но не понимает – это точно.

Я ухожу к Ване, потому что не хочу оставаться с ней. Вместе мы ждём, потом Ваня говорит на ухо:

— Я хочу кое-что сказать, но потом, напомнишь? — Его голос звучит серьёзно.

Я киваю. Не понимаю, что такого он бы захотел мне сказать.

Оглядываюсь на мать. То, что не должна она слышать. Я уверен, это так.

Приходит курьер, отдаёт пакет и две коробки с пиццей. Желает приятного аппетита. Я не успеваю сообразить, что сказать, но Ваня соображает и говорит: «Спасибо». Он чаще меня взаимодействует с этими людьми, он уже знает, как нужно себя вести, а я как деревенщина. Хуже меня только мать.

Мы проходим на кухню. Для коробок стол маленький, поэтому Ваня предлагает всё раскидать по тарелкам. Так и поступаем. Ваня выбрал пепперони и четыре сыра, сам называет. По половине складываем на тарелки. Роллы в контейнерах, для них места хватает – открываем и ставим на стол. Так же Ваня открывает соевые соусы, васаби и имбирь – всё называет и объясняет для чего. Мы садимся, Ваня раздаёт палочки. Мать вертит в руках и не понимает, что делать. Ваня показывает. Тянет за концы и разламывает, потом объясняет, как правильно держать, чтобы ничего не вывалилось. Я пробую, но ничего не получается. Пальцы сильно напрягаются.

— Я возьму вилку? — спрашиваю.

Ваня смеётся. Потом говорит: «Конечно». Он бы спросил, а что я бы делал, если бы он сказал «нет». Это я помню. Беру вилку себе и матери. Для матери чисто номинально. Она пытается поднять её, но у неё не получается. Когда она понимает, что это не выйдет, берёт пиццу – с такой едой дела обстоят лучше. Ваня показывает палочками на роллы и называет их, Филадельфия – с лососем, запечённые роллы с креветкой и темпура с крабом. Говорит, что больше любит запечённые, а классику он не воспринимает. Филадельфия – это классика. Я пробую всё. И всё кажется неплохим. Ваня предлагает попробовать с соусом и добавками, вкус может кардинально поменяться. Так тоже пробую и, действительно, замечаю изменения вкуса. Потом переключаюсь на пиццу и мать. Тогда как я уже съел шесть роллов, а жуёт первый кусок пиццы.

Вздыхаю. Быстро проглатываю и говорю матери быть активнее. Сколько можно тянуть? Она говорит, что не может.

— Ты есть не хочешь? — спрашиваю.

Она мотает головой.

— Хочу, просто не лезет…

— Тогда роллов, может, попробуешь? — предлагаю и забираю у неё не дожёванный кусок пиццы.

Беру вилку и ролл, подношу к её рту. Она открывает, но недостаточно широко.

— Больше, — говорю, а она хлопает глазами. — Рот открой больше, а то не поместится.

Она опускает челюсть. Ролл, кажется, еле помещается. Она смыкает губы и еле жуёт. И жуёт долго и ещё дольше проглатывает. Кажется, давится. Я встаю, набираю воды и хочу дать ей стакан, но её руки заняты тем, что бьют по груди. Я приставляю стакан к её губам и говорю пить. Она еле открывает рот, глотает воду. Несмотря на бледность, покраснела. Как тогда, когда я душил Ваню.

— А можно половину? — говорит она. — А то большой сильно…

Я иду за ножом. Это кажется глупым. Порции и так маленькие, а их ещё надо разрезать перед тем, как давать матери. А Ваня всё это видит. Но он спрашивает, поставить ли чайник? А то без воды сидим. Я говорю ему спасибо, а сам тем делом кормлю мать. Пиццей докармливаю тоже с рук. Поглядываю на Ваню, он ведёт себя так, будто ничего не происходит. Отвечает на мой взгляд, приподнимает брови, будто спрашивает: «Всё хорошо?», а я не знаю, хорошо ли, но в мыслях благодарен ему, что он не делает вид, будто здесь происходит какая-то «жесть». Ведь мне кажется, что она происходит.

Я вытираю пальцы салфетками, рот матери, её руки. Когда заканчиваю, она припадает к моей руке, обнимает её, кладёт свою голову на моё плечо. С ней происходит что-то неладное. Хочу спросить, что на неё нашло, но раньше этого она говорит:

— Ванечка, а сколько тебе? Ты выглядишь младше Лёвоньки. Или мне кажется? — Она трётся головой, а Ваня вежливо улыбается, но в глазах незнакомое мне выражение, они не прищурены, от них не идут морщинки. Всё его лицо сейчас кажется мне каким-то недосягаемым. Непонятным. Не расшифровываемым. — Ты где-то работаешь? — продолжает она. — Учишься?

Она задаёт столько вопросов, сколько ему не задал я. Когда она их все высыпает, Ваня отвечает избирательно, иногда смотрит на меня. Как бы говоря: «Я делюсь этим, в первую очередь, с тобой». Я бы хотел, чтобы так было.

Он действительно младше меня, хотя я об этом ни разу не задумался. Я не поинтересовался, где он учится и учится ли по своему желанию или наставлению родителей. Я не знал, где его родители, родной ли это его город или он приезжий. Я ничему не уделил внимание.

Это и называется стыдно? Стыдно не только за мать, повисшую на моей руке, но и за собственную глупость. Изнутри я отрываю кусочек щеки и жую его, столько, сколько это возможно, потом проглатываю. Когда Ваня заканчивает рассказ, мать говорит: