Я бы не хотел, чтобы Ваня с ней взаимодействовал. Будто, если он увидит, в каком она состоянии, он подумает, что я ничего не делаю. Ни для неё, ни для себя.

— Во сколько мне будет лучше подойти? Ещё я подумал, что можно было бы роллов с пиццей заказать. Ты попробуешь, твою маму угостим, ну и я… я просто давно думал заказать, да как-то не получалось. А тут и повод есть.

У него в голове всегда какие-то идеи, которые он хочет претворить в жизнь.

В моей голове только идеи о том, как всё закончится.

Завидую. Очень сильно.

Кладу руку на его колено и глажу. Меня это успокаивает. Даже если кто-то смотрит.

Мы договариваемся о воскресенье. Ваня говорит, что мы можем так каждую неделю разбить: одно воскресенье у меня, второе у него, третье снова у меня, и так чередоваться до конца. До какого конца он не уточняет. Просто бросает, будто это естественно. Закономерно. Я же ни в чём не уверен. С моим образом жизни я не удивлюсь, если Ваня предпочтёт себе человека лёгкого и простого, который не устаёт целыми днями от работы и матери, который может встречаться с ним не только в метро и по воскресеньям, с которым он мог бы ходить на свидания в город, ходить по ресторанам и в кино, с которым бы мог проводить столько времени, сколько им это позволяет их личное время, а не так, как это со мной – когда придётся. Что он нашёл во мне? Почему вообще решил заговорить? Почему выбрал меня? Оно… того стоит? Все эти ужимки, притирания? Не помню, чтобы я подстраивался под него, это он всегда подстраивается под меня…

Я уже не глажу его колено, руку убрал. Свесил между ног. Ваня скользит ладонью по моему бедру и гладит руку. Будто чувствует все мои сомнения и слышит эти непутёвые мысли. Я… должен быть благодарен, а не искать повода подставить свою кандидатуру под сомнение. Если бы Ваня не хотел видеть меня рядом с собой, он бы меня не выбрал. Такой он человек – это я знаю. И это мне нужно запомнить.

— Спасибо, — говорю ему.

— Не за что, — отвечает он и не спрашивает: «За что спасибо?». Будто он действительно всё понимает.

***

В воскресенье я просыпаюсь вовремя. До прихода Вани делаю все дела, включающие и мать. Она держится сносно. Сама не ест, но голову держит и сама спускает трусы в туалете. Ест без нытья, ничего не требует, кроме газеты и телевизора. Новую она не просила, довольствуется старой. Закрывается ей и слушает телевизор.

Ваня приходит в три. Когда я открываю дверь, меня встречает его лучезарная улыбка. Она ослепляет как солнце на безоблачном небе. На секунду я забываюсь, стою в дверях и не отхожу. На секунду я забываю, что мать в квартире и что она может всё попортить.

— Лев? — неуверенно говорит Ваня.

— Да, — оживаю и отхожу.

В его руках газета.

— Я на всякий случай твоей маме купил, вдруг ей захочется, — отдаёт мне и стягивает кеды. Я даю ему тапочки.

— Спасибо, — говорю и прохожу в комнату.

Трогаю газету. Мать тоже оживает. Смотрит на меня.

— Держи, новая, её Ваня купил, — говорю.

— Ваня? — Мать хлопает глазами, а я киваю в сторону дверного проёма.

Ваня стоит, убрав руки за спину.

— Здравствуйте, Маргарита Львовна, — так и говорит. — Я Ваня.

— Ванечка! — восклицает мать. — Какое замечательное имя. — Она откладывает газету и сдвигается на край дивана, пытается встать. Заваливается.

Я беру её за руку и ставлю на ноги. Сейчас она кажется ещё более морщинистой и старой, немощной и разбитой, синей и зелёной. На голове повылезали седые волосы. Мешки под глазами стали ярче, глаза выпучиваются сильнее, губы, кажется, стали ободранными, хотя никогда такими не были. Я отвожу её до Вани. Она берёт его за руку.

— Ты дружишь с Лёвонькой?

— Да. — Ваню ничего не удивляет, ни её вид, ни то, как она называет меня, ни то, что она считает, что мы «дружим». — Он очень… — смотрит на меня и улыбается мягко. — Очень хороший человек.

— Конечно! — говорит мать и отпускает его, прижимается ко мне и кладёт свою руку на мою грудь. — Он самый замечательный. Столько всего для меня делает! Я без него как без рук.

Без рук, ног, а иногда и глаз.

— Я по пути роллы заказал с пиццей, — говорит Ваня, — скоро должно приехать. Будете? — обращается к матери.

— А роллы – это что? — в удивлении спрашивает мать. Меня не отпускает, я сам отцепляю её от себя, но она только сильнее липнет.

— Просто не объяснить, — с пониманием улыбается Ваня, — увидите. Но если кратко, то это рис с разными начинками, типа рыбы, огурца, краба.

— Звучит интересно, — поддакивает мать и гладит меня. — Я буду, а ты, Лёвонька?

— Я тоже, — говорю в сторону.

Мне бы не хотелось, чтобы Ваня это видел.

— Мы поговорим немного? — спрашивает Ваня у матери.

— Да, конечно-конечно. — Мать отпускает меня. — Ванечка, ты же к Лёвоньке пришёл, а не ко мне? Не подумала, глупая.

Я отвожу её обратно к дивану, усаживаю. С Ваней проходим на кухню, дверь я закрываю.

— А она ничего, — говорит и садится за стол – туда же, где сидел в прошлый раз – спиной к холодильнику, — вроде бодрячком держится.

— Это у неё периодично случается, — сажусь рядом. — Сегодня лучше, завтра хуже – и это не предугадаешь. Наверное, она сейчас такая из-за тебя. Хочет показаться лучше, чем есть.

— А может быть, — подхватывает Ваня. — Но надеюсь, что это всё-таки о том, что ей лучше. Как ты вообще?

— Вообще? Нормально, — говорю и смотрю на свои руки под столом. — Мне… не очень за неё. То есть… что ты её такой видишь. Сам понимаешь, она не в порядке. И показывать тебе такое… совсем уже… — не знаю, что хочу сказать.

Смотрю на Ваню, будто он знает. Но он выглядит так.

— Тебе неловко? — говорит. Предполагает. — Стыдишься её?

Вот оно что.

— Наверное. Она в таком состоянии… выглядит как труп, да?

— Да, выглядит очень истощённо. — Этого я боялся. Сжимаю руки и отрываю кусочек губы изнутри. — Она, правда, худее тебя. Теперь я понимаю, что ты имел в виду, когда говорил, что это у неё позвонок липнет к животу… Хоть на ней такой свободный халат, всё равно видно. По рукам особенно.

— Как скелет, перетянутый кожей.

— Я… когда она за руку меня взяла, я у неё на руке увидел шрамы… — Голос надламывается. — Это она пыталась себе вены перерезать? — спрашивает тихо, осторожно.

Прощупывает почву.

— Она их перерезала, — говорю как есть. — Ванную потом от крови оттирал.

Глаза у Вани округляются. Он делает глубокий вдох, но не выдыхает. Смотрит на меня. Не моргает. Его ресницы дрожат.

— Это… — выдавливает. — Это ужасно, — выдыхает. — Как же она так?.. — Он трогает себя за локоть и опускает голову. — Что-то, наверное, случилось, да? Раз она так? Не без причины же?

— Не знаю, — говорю и пододвигаюсь к нему на стуле, кладу руку на его колено. — Она не рассказывала.

— А ты спрашивал?

Загвоздка.

Мотаю головой. Надеюсь, что Ваня не видит.

— Сложно, наверное, об этом заговорить?

Сложно ли? Я не думал о том, что вообще могу об этом спросить. Мысли такой никогда не возникало. Потому что я идиот.

Вздыхаю.

Говорить? Или лучше промолчать, сославшись на то, что это трудная тема?

Я сжимаю Ванино колено.

— Я… — начинаю и не могу продолжить. — Боже… — не могу выдавить из себя ни слова.

Убираю руку, а Ваня тянется за ней, берёт в свои ладони. Просит моего взгляда. А глаза опять напряжённые.

— Я не такой как ты, — говорю, будто это что-то объясняет. — Я не знал, что так можно.

Я, действительно, действительно этого не знал.

От этого ещё паршивее.

Я кладу руку на глаза.

— Ничего, — говорит Ваня и сжимает мою ладонь, — на тебе столько всего, что неудивительно, что не было времени об этом подумать. Одна работа сколько занимает… Я уверен, ты делаешь всё возможное для неё. И самое лучшее, что только можешь.

Я убираю руку, смотрю на Ваню. Он мне улыбается. Но не ярко, блекло – но всё равно ярче, чем это делает мать.

— Ты молодец, — так и говорит. — Я бы так не смог. А ты можешь.