Ваня кладёт свою руку сверху. Аккуратно стискивает. Я переворачиваю ладонь и берусь за него. Руки у него маленькие и сухие. У матери пальцы длинные и тощие, у него короткие, но в меру худые, поэтому кажется, будто они длинные, но они не длиннее ладошки. Смотрю на его пальцы, а не на экран. Слова пропускаю мимо ушей. Ваня тоже не смотрит. Его взгляд направлен на телефон, но обычной его включённости в происходящее нет – это я могу разобрать. Глажу его пальцами, немного тяну на себя. Он смотрит на меня.

— Извини, — говорю, — я… не в настроении для этого.

Он прикрывает глаза и ведёт головой влево-вправо. Потом открывает веки, ставит видео на паузу и опускает телефон.

— А чего бы тебе хотелось? — спрашивает.

— Не знаю… наверное, чтобы всё это закончилось. — Я вздыхаю. — Чтобы прийти хоть к чему-то. Чтобы я уже мог понять, что мне делать.

— Это было бы хорошо, — говорит Ваня, — мы… можем что-то для этого сделать? — Он слегка потрясывает мою руку.

— Не знаю. Можем ли?.. Я даже не верю, что есть выход. Я даже не знаю, как всё может закончится… Если бы она могла исчезнуть… Ужасные слова?

Мне кажется, Ваня может осудить за них. Да и кто бы не осудил? Сам взялся за её обеспечение, а теперь даю заднюю? Но я даже не предполагал, что всё может зайти настолько далеко.

— Когда от людей много проблем, я тоже хочу, чтобы они исчезли, — говорит Ваня. — Иногда хочу остаться один в этом мире, чтобы никого нигде не было и никто не трогал. Это нормально. Я думаю, время от времени все этого хотят. По разным причинам, но хотят. Так для тебя это будет означать, что все твои проблемы решены. Потому что нет источника проблемы. Это не ужасно, правда, это нормально. Ты ведь столько несёшь на себе, конечно же, ты хочешь отдохнуть от этого! — Ваня сжимает мою руку.

Я хочу отдохнуть. Он прав. Этого я хочу. Это мне нужно.

Я закрываю глаза и кладу голову на его плечо. Это то, что мне нужно.

— Хочешь, что-нибудь включу? — спрашивает он.

— Включи, — говорю, — что нравится тебе.

И он включает. Эту торжественную музыку этого японского композитора. Я слушаю первые несколько минут, потом не замечаю. Чувствую только тряску поезда, слышу его шипение и скрип и ощущаю тепло, исходящее от Вани.

Он будит меня перед станцией. Я чуть не забываю отдать ему наушник. Он улыбается мне, не напряжённо, но устало. Грустно. Из-за меня. Я не хочу, чтобы из-за меня он был таким. Я хочу, чтобы он улыбался широко и ярко, как делал это в самом начале. Не хочу обременять его. Перед тем, как встал, наклоняюсь к его уху. Он думает, что я хочу что-то сказать, поэтому убирает волосы и подставляется. Я целую его в висок. Оставляю удивлённым. Лучше так.

На работе всё проходит в рутинной монотонности.

Путь домой затягивается, хотя длится столько же, сколько обычно. Ваня меня, конечно, не встречает, по понедельникам у него всегда смена. Плетусь медленно, без какого бы то ни было желания. В магазине ничего выбирать не хочу, беру первое, что бросается на глаза. Прихожу позже обычного. Мать спит на диване.

Не хочу её будить. Не хочу её трогать. Не хочу с ней взаимодействовать вообще.

Наверное, надо поступить, как говорил Ваня, отдать её в больницу. И пусть она беснуется там. Там о ней позаботятся, там ей не будут забывать давать таблетки, там не будут себя чувствовать, как я, который просто хочет всё это закончить.

Её тяжелее поднимать, кормить, мыть, хотя я не делаю ничего нового. Спать ложусь в двенадцать и не сразу засыпаю.

Утром просыпаюсь разбитым и с головной болью. Пью таблетку и думаю не поднимать мать. Пусть лежит себе, делает то, что в состоянии сделать, но я думаю так лишь несколько минут, потом по традиции бужу и провожу утренние ритуалы. Я не могу её бросить, не могу оставить, не могу сделать вид, будто её не существует.

Сегодня я немного задерживаюсь, но Ваня меня ждёт. Улыбается, когда видит, но сдержанно. Я вспоминаю про термос. Вчера не допил. Поэтому решаю допить сегодня, но Ваня уже достаёт свой. Я говорю об этом.

— Но тёплый пить приятнее, — говорит он. — Бери, а я этот заберу.

— А ты?.. Холодный пить будешь?

— Почему нет? — Ваня берёт из моей руки синий термос и вручает коричневый. — Знаешь, есть кофе, который сразу подают холодным.

Я сжимаю термос.

Это небольшая жертва – это не жертва вовсе, но мне кажется, я её не заслуживаю. Кажется, Вани я вообще не заслуживаю, ведь я ничего не могу дать ему, не могу его порадовать, ничего не могу сделать для него.

— Опять грустишь, — говорит он с пониманием. — Мама продолжает вести себя так?

— Нет, — говорю. — Это я… из-за себя. Из-за тебя…

Говорю «из-за», а не «за». Прикрываю рот рукой.

— Я что-то сделал не так? — сразу спрашивает Ваня. Нервничает.

— Нет, — отвечаю. — Я не так выразился…

Приходит поезд.

— А как хотел выразиться? — уточняет. Хочет разобраться.

— Это… непросто, — говорю. Мы заходим внутрь. Садимся. Я до сих пор жму в руках термос. Так и не убрал его. — Я не хочу, чтобы… ты так выглядел… из-за меня.

— А как я выгляжу?

— Грустно, — говорю, но на его лицо не смотрю. Я просто знаю, что на его лице этот напряжённый взгляд. — Я не хочу, чтобы ты грустил… из-за меня. Из-за моей жизни. Из-за того, что всё так.

— Тебе это неприятно?

Теперь я смотрю на него. Он грустит.

— Нет, не в этом дело… Я хочу, чтобы ты был радостным и весёлым. А из-за меня ты… вот такой. Это неправильно. Так… не хочу, чтобы так было.

Ваня падает на моё плечо, щекочет шею своими завитками.

— Хочешь, чтобы я радовался, когда тебе плохо?

Звучит абсурдно. Понимаю.

— Я так не могу, — говорит. — Я же говорил, да, что я слишком спешу? Это, наверное, касается и чувств, я как бы… сразу настраиваюсь на человека, что-то чувствую к нему, даже, если бы мы не встречались, я бы сопереживал тебе и твоей ситуации, мне бы было так же грустно и жаль тебя. Просто потому, что по-другому я не могу. Потому что так, наверное, существуют люди – чувствуют то, что чувствуют другие, и ведут себя соответствующе. Я не буду танцевать, когда у тебя война – что-то в таком духе. Поэтому я буду таким, вместе с тобой, пока тебе не станет лучше.

Лучше…

— А если не станет? — говорю. — Если… я обречён всю жизнь быть таким? Ты тоже будешь таким?

— Получается, что да… я буду пытаться что-то сделать, буду улыбаться тебе, буду трогать, буду с тобой и буду надеяться, что тебе это поможет. Но я не буду навязывать тебе свою радость. Хочу, чтобы эта радость была твоей.

Я прижимаюсь своей головой к его.

Вот почему это всё так грустно. Вот почему его это трогает. Теперь я понимаю.

Просто он такой человек, которого мне не хватало. Если бы он был со мной с самого начала, что-то бы изменилось? А с чего всё началось? С того, что матери стало дерьмово. С того, что пришлось начать работать на полную ставку, с того, что пришлось бросить учёбу, оставить всех тогдашних друзей и все свои увлечения. Сначала я пытался поддерживать связи, но выходило так, что я один не мог где-то оказаться в нужное время, а когда оказывался, чувствовал себя не к месту. Как на поминках, на которые тебя ни с того ни с сего затянули, а ты сидишь там и не знаешь, что делать: предаваться унынию за смерть или петь вместе со спившимися родственниками. И так всё оборвалось. Я остался один. Я остался без времени. Со мной была только мать, которая сходила с ума и думала, как убить себя. Один раз нарочно упала с лестницы, сломала себе бедренную кость, а надеялась удачно удариться головой. Второй раз перерезала себе вены в ванной, я вовремя вернулся домой и вызвал скорую. Третий раз бросилась под машину. Всё это было до того, как ей стало хуже. После того попытки прекратились, потому что она не способна на них.

— Я приду к тебе в воскресенье? — спрашивает Ваня.

— Если… ты хочешь, — говорю. — Наверное, мать будет доставать.

— Ничего, я попробую с ней поговорить. Может, что-нибудь получится, — его голос звучит приободрённо. — Узнаю, какая она… не встречал ещё депрессивных людей. В плане – не грустных, а именно с депрессией. Это, наверное, что-то совсем жёсткое – особенно как ты описывал. Жесть.