— Я не знаю, — говорю, — как оно сейчас. Мне кажется, я отстал от жизни, поэтому мне не кажется, что ты спешишь. Может, это нормально? Но, я согласен с тем, что ты сказал, если это нравится, то какое дело?

— Ты понимаешь! Вот, а эта дама считала, что, если всё так быстро будет развиваться, то всё быстро и загнётся. Я с этим вообще не согласен. Я уверен, что можно поддерживать нужный уровень, если двое будут стараться. Ну и говорить будут вовремя.

В этом есть своя правда. Я киваю. Допиваю кофе. Ваня берёт пончик и ест его. С аппетитом и наслаждением. Он действительно получает удовольствие чуть ли не от всего. Вот что значит, когда в твоей жизни нет проблем. Нет таких проблем, как у меня. Я ему завидую, такой бы жизнью я хотел жить: быть с друзьями, куда-то с ними ходить, что-то делать, и не думать о том, что дома ждёт высасывающий силы труп. Я не хочу возвращаться. Хочу остаться с Ваней. На день, два, три, неделю, месяц. Если бы я попросил, мне кажется, он бы разрешил остаться. Но я не могу. Надо вернуться. Вернуться обратно в свою жизнь, которая, кажется, была предначертана с самого начала.

Но, если подумать, как говорил Ваня, было ли что-то хорошее? Иногда мать, конечно, злилась, ругала, но так же она следила за мной, когда я болел, готовила всякое, чинила одежду, тратила деньги на моё обеспечение. Работала, когда могла, ради меня. Это всё началось после того, как я поступил в университет и съехал в общежитие. Сначала я не обращал внимание на перепады её настроения, это казалось нормальным, «она – женщина, а женщины все такие», но это были первые предупредительные выстрелы. Но я не понимал, что они значат, и всё постепенно становилось хуже. Всегда ли она была такой? Или что-то случилось?

Наверное, случилось, раньше же всё было хорошо.

Я прикладываю руку ко лбу. Снова давит.

— Болит? — спрашивает Ваня. — У меня есть таблетки. Дать что-нибудь?

— Нет, спасибо. Просто… задумался.

— О маме?

Угадал.

— Ты просто таким поделился, вот я и подумал, что, наверное, тебя это беспокоит. Но я не думаю, что ты убьёшь её или причинишь ей вред. Просто ты очень устал от всего этого. Было бы хорошо, если бы ты мог отдохнуть от неё. — Желательно навсегда. — Её, правда, в больницу не положить?

— Если бы ей это помогало и она не сходила с ума, я бы её там оставил. Но там всё только хуже. Не понимаю, почему. Там врачи, таблетки, за ней следят, но она хочет, чтобы с ней был только я. Со мной она… тихая. Не бунтует. Не истерит.

— Да, это тяжело, — говорит. — Вот бы найти какой-то способ, чтобы она могла и без тебя. У тебя всё-таки своя жизнь, и ей она не должна ограничиваться.

Вот именно, не должна, но вся она крутится вокруг неё. Даже, когда мы занимались сексом, я подумал о ней… А я… я не этого хотел. Я хотел быть с Ваней. В груди что-то вспыхивает.

Я чувствую желание коснуться его и кладу руку на его колено, тянусь лицом и целую. Вот так вот хорошо. Вот так и должно быть. Ваня обнимает меня, тянет к себе. И я отдаюсь этому.

Совсем не хочу уходить, но собираюсь. Ваня возвращает мне рубашку, сам одевается для выхода. Говорит, что проводит. Хотя бы до метро. Я соглашаюсь. Перед выходом снова целуемся, потому что около метро будет много людей и сделать это на улице мы не сможем. Я не только чувствую желание Вани, я сам его испытываю.

Я могу что-то испытывать и хотеть – это всё реально и возможно для меня.

Доходим до метро тихо. Ваня спрашивает, не нужна ли моей матери газета. Она ни о чём не просила, но я решаю купить, вдруг у неё появится это желание завтра. Прощаемся, но уходить никто не хочет. Я стою на месте, Ваня никуда не двигается. Улыбается, как бы намекая: «Мы тут надолго». И я хочу этого долго. Так сильно, что готов прирасти корнями сквозь асфальт. Если бы всё только могло быть так…

Ваня трогает за руку и говорит неуверенно: «Пока», уходит первым и оглядывается. Смотрит… смотрит так, как смотрит на моё тело. Грустно. С жалостью. Я поднимаю руку, машу ему. Не хочу, чтобы этот момент заканчивался. Не хочу никуда возвращаться. Хочу остаться здесь навсегда. Но, когда Ваня теряется среди людей, я ухожу.

Другого выхода всё равно нет. Другой реальности для меня тоже нет.

Возвращаюсь. Мать смотрит телек. Сидит с открытым ртом и наблюдает. Её глаза бездвижны. Сама она окаменела, наклонившись вперёд. Газету я кидаю на стенку, сам переодеваюсь. Толкаю мать, и она замечает меня. Тянет своё: «Лёвонька», и обнимает, обдаёт холодом и запахом гороха.

— Ты курил? — спрашивает.

— Да.

— Так пахнет, — говорит она и вдыхает. — Прямо ностальгия. Ты так похож на него, — снова об отце. — Растёшь и всё больше походишь… Гены – сильная штука, правда?

Без понятия. Не хочу об этом говорить. Надоело это выслушивать. Каждый раз одно и то же.

Я скидываю её руки с себя и говорю, что можно идти есть. Сам есть не хочу. Кормлю её, потом даю мороженое. Она ещё не скоро доест этот килограмм, но лучше, чем покупать каждый раз стаканчики. Она не особо радуется, ковыряется, говорит, что хочет мягкое. Я ставлю ненадолго в микроволновку. Вроде бы получается то, что ей надо. Она шкрябает верхушку, потом облизывает ложку. Говорит, что вкусно, и тянет улыбку.

Хочу завтра, чтобы поскорее убраться отсюда.

========== 10. ==========

Как назло, с утра мать выёживается. Снова заводит шарманку о том, что ничего не может, что ей нужна помощь, в этот раз даже голову прямо не держит. Приходится поддерживать и пихать в неё ложки. По крайней мере жуёт. Таблетки глотает еле-еле. Я кладу их на язык, она тужится, но не проглатывает. Воду отказывается пить. Говорит, что прольёт. Когда я силой пытаюсь её напоить, она всё проливает. И на себя, и на меня, и на пол. У меня возникает желание кинуть туда же стакан. Или даже в мать. Но я перебарываю себя, понимаю, это не выход. Не надо так делать. Она больна и планомерно сходит с ума.

Ухожу в ванную, беру тряпку и вытираю воду у неё под ногами. Она чувствует, как я её касаюсь, хихикает, типа щекотно. Смешно. А вот мне не смешно. Встряхиваю тряпкой, раздаётся хлопок. Мать замирает. Спрашивает, почему я так смотрю на неё. Тушуется. Утихает.

— У меня нет на это времени, — говорю и вешаю тряпку на раковину.

Иду переодеваться. Всё раздражает. Она раздражает. Из-за неё неправильно застёгиваю пуговицы, приходится начинать заново. Когда выхожу в прихожку, мать ноет, что хочет на диван. Я говорю ей: «Иди», но она говорит, что не может. Приходится тащить её на себе. На диван почти что скидываю. Она растягивается на одеялах. Хочет тронуть меня за ногу, тянет руку, но я ухожу. Говорю, чтобы вела себя нормально. Без понятия, что я под этим подразумевал, ведь она уже давно не вела себя нормально.

На станцию прихожу раньше положенного. Дышу. Пытаюсь дышать, чтобы успокоиться и выглядеть перед Ваней адекватно. Пропускаю два поезда. Потом приходит Ваня, говорит весело: «Привет», а потом, когда видит моё лицо, спрашивает:

— Мама?

Я свожу брови на переносице. По мне всё видно?

Киваю.

— Что-то сделала?

— Да как, — выдыхаю, — ничего нового… Просто это у меня… нервы сдали. — Жму запястье. Кусаю губы изнутри. Отрываю маленькие кусочки. Безболезненно. — Не знаю, сколько я ещё выдержу, если ей не станет лучше. Ей то становится лучше, то снова хуже. И это не даёт покоя. Что… мне от неё ждать? Не понимаю, — выдыхаю.

Ваня лезет в рюкзак, достаёт мне синий термос. Я беру и откручиваю крышку. Наливаю себе побольше и выпиваю. Приходит поезд. Гудит. Бьёт фарами. Мы садимся. Я прижимаюсь к Ване. Его присутствие успокаивает, хотя раздражение я до сих пор испытываю. Жму сумку к себе.

— Посмотрим «Клинок»? — спрашиваю и смотрю на Ваню.

Его лицо расслабленно, но выглядит… не грустно. Будто бы устало.

— Если ты хочешь, — говорит он и достаёт наушники.

Продолжаем смотреть. Я сам кладу сумку на наши ноги и кладу свою руку на его бедро. Хочу чувствовать его. Хочу знать, что он рядом со мной. Хочу… жить с ним.