Ваня двигает бёдрами, сам насаживается на меня, а потом его бьёт толчками. Меня сильно пережимает. Он кончил.

========== 9. ==========

— Как тебе было? — спрашивает Ваня, завязывая презерватив. С моей спермой внутри.

Он немного смотрит на неё.

— Хорошо, — говорю и прижимаюсь к покрывалу.

Ещё я чувствую, что устал. Но устал приятно, не как от работы или от матери. Это совсем другая усталость.

— Но, — говорю, — у тебя не останется следов? На шее?

— Не знаю, — говорит он. — Если останется, будет не очень, но это фигня. — Он берёт мою рубашку. — Я надену?

Киваю. Он накидывает её на голое тело и встаёт. Подходит к раковине и открывает дверцу снизу – там мусорка, туда выкидывает презерватив.

— Будешь курить? — спрашивает.

Я снова киваю. Он уходит на балкон. Балкон за столом, в кухонной части, поэтому он совсем пропадает из виду. Потом возвращается с пепельницей, пачкой сигарет и зажигалкой. Ложится рядом со мной на живот, протягивает сигарету. Между нами кладёт пепельницу. Она странная: не круглая и не овальная, неопределённой расплывшейся формы. Зелёная, с невысокими бортиками, внутри будто выбито: «ААаААааАа…».

— Клёвая, да? — говорит он и берёт сигарету в рот. Поджигает. Потом передаёт зажигалку мне. Я повторяю за ним. — Сам сделал. На мастер-классе по лепке.

— Мастер-классе?

— Ага, такая шутка, за которую ты башляешь, а тебя чему-то учат, например, — он берёт пепельницу, — делать такие штуки. Я туда ещё на день рождение Алёны ходил, делал кружку. Потом покажу. Она, правда, кривая получилась, и ручка у неё совсем уже… того, но я доволен. Сейчас.

Ваня берёт со стола телефон. Тыкает пальцами и показывает фотографию. Он и с ним ещё четыре человека: два парня и две девушки. Каждый держит по серой кружке.

— Это вот Алёна, — он показывает на девушку в середине с дредами, — Даша, — на девушку с короткой стрижкой, — Денис, — парень слева от него, — и Паша.

Все они в фартуках. Парни в розовых, девушки в синих.

— Почему розовый? — спрашиваю.

— Так прикольно же, — говорит он. — Да и цвет отличный, такой, пастельный. Мне нравится. Вот ещё фотки оттуда. — Он показывает фотографию, где девушки лепят кружки, как что-то выдавливают над серыми пластами, как парни жмут серые шары, и все довольные, улыбаются.

— Они… твои друзья?

— Ага. Я как-то рассказывал про них, но немного. Будь я на твоём месте, я бы не запомнил, я ж постоянно о чём-то говорю, блин, наверное, со мной трудно на чём-то сосредоточиться. Тебе это нормально?

Я никогда об этом не думал.

— Почему ты спрашиваешь? — говорю.

Ваня затягивается, смотрит на меня без эмоций, потом выдыхает, его лицо скрывается за дымом.

— Да была у меня девушка… Когда мы расстались, она мне столько всего наговорила! Это жесть, но по порядку. — Ваня затягивается. — Оказалось, что ей не нравилось то, что я постоянно говорю про аниме. Ну ладно, могла бы мне об этом сразу сказать, да? Типа: «Ваня, ты дохрена за аниме базаришь, давай о другом». И я бы такой: «Ладно, о чём хочешь?», и всё, проблема была бы решена. — Он взмахивает руками. — Ещё её не устраивало то, что я раздражительный. Вообще, под конец отношений оказалось, что она сама дама с такой причудой – хочет жить в исключительно позитивном мире, где сама не испытывает злости и окружающие её люди злости не испытывают. Бред же? Бред. Злость – это обычная, нормальная эмоция. Да, она не такая приятная, как та же радость, ну и что? Ты и грусть испытываешь и ничего, это нормально. Но вот злость – это чистое зло, — Ваня отплёвывается. — И вместо того, чтобы об этом сразу мне сказать – сказать, как она хочет, она это копила в себе, а под конец её прорвало. Вот чего она от меня хотела? Чтобы я развил в себе телепатические способности и прочитал её мысли? Блин, в такие моменты просто надо языком шевелить и говорить. Но нет, будем копить обиды, а потом выставлять виноватым меня, за своё, между прочим, молчание. — Ваня поджимает губы. — Вот в чём дело. Поэтому я тебя спрашиваю. Не хочу, чтобы вот так повторилось.

Он стряхивает пепел. Я понимаю, что, пока его слушал, не курил – исправляюсь. Шиплю. Чувствую этот странный привкус.

— Понятно, — говорю. — Но меня всё устраивает. Ещё… разве ты раздражительный?

— Поверь, очень, — говорит и улыбается, прикрывая рукой глаза. — Просто, когда я с тобой, я не хочу тратить на это время, — он убирает руку, — если бы мы с тобой переписывались, я бы тебе бомбил. Это уж точно!

Поверить трудно.

— На что ты раздражаешься?

— На людей. На людей везде: в метро, универе и особенно на работе! Жесть. Когда я не в настроении, меня бесят медленные люди, типа, алё, я спешу, свали с дороги. В универе – это обычно касается преподов, есть там пара чсвшных тварей, которые мнят себя невесть кем, а за душой ничего нет. Ладно бы было, но нет же! — Он хлопает по покрывалу. Его разносит. Теперь верю. — А на работе… на работе вообще пиздец! Когда приходят и ничего не говорят, сразу в лицо кидают, типа латте. И всё, ни тебе «здравствуйте», ни «пожалуйста» – и ещё с таким тоном, будто я им что-то должен. А ещё если болтают по телефону – тоже бесит. Когда выбирают сироп целую вечность и создают очередь! Блин, просто определись сначала, а потом выбирай. Я так могу весь список назвать, меня попросят назвать третье, десятое, а потом попросят повторить снова. Жесть какая-то! Или спрашивают: «А кофе вкусный?» Ну не знаю! Блин, был бы невкусным, сюда бы никто не приходил… Ну и всякая такая мелочь, иногда просят капучино без молока – но это вообще прикол, — Ваня быстро переходит от раздражительного состояния в расслабленное и смеётся. — Короче, вот всякое такое. Иногда от моего настроения зависит, и я понимаю, что злюсь на какую-то мелочь, которую можно было бы пропустить мимо глаз и ушей, но, если бы я мог, я бы, несомненно, так и сделал. — Заканчивает затяжкой, я с ним. — А ты… ты вот не выглядишь человеком, которого что-то может бесить.

— Меня бесит… довольно… многое.

— Например?

Я шиплю сигаретой. Думаю, говорить или нет. Вдруг Ваня во мне разочаруется? Вдруг после этого не захочет меня знать? Но – я смотрю на него, – мне кажется, он может это понять и принять. Такого вот меня – разбитого, вечно усталого идиота.

— Если это касается матери, то почти всё. Не люблю… это. Следить за ней. Выхаживать. Заботиться. Я устал от этого. Мне это… осточертело. И чем дальше, тем хуже. Иногда мне кажется, что я могу ей навредить… — Я опускаю глаза. Не смотрю на Ваню.

Вот что можно подумать по таким словам? Что можно на них ответить?

Сглатываю. Зря сказал. Зажмуриваю глаза.

— Я понимаю, — говорит он. — Когда устаёшь, всё бесит, всё валится из рук и это бесит ещё сильнее. Когда устаёшь, на себя-то сил нет, а тут ещё на другого человека надо их тратить. Особенно… если никакой отдачи – это вообще жесть. Словно всё впустую. — Я открываю глаза и поднимаю голову. Ваня склонил свою, встряхнул рукой над пепельницей. — Словно всё это не имеет значения, и неважно, как ты в это вкладываешься. Мне бы тоже было погано, и хотелось бы всё бросить. Помнишь, я говорил, — он смотрит на меня, — что не понимаю, как ты можешь всё это выдержать? Вот. До сих пор не понимаю. Но ты высказался, и я понимаю, что… это всё тяжело. Ты имеешь право всё это чувствовать и хотеть этого.

— Даже… если я хочу её убить?

— Но это же несерьёзно? — говорит он. — На чувствах можно много всякого сказать, даже: «Я хочу убить тебя». Но насколько это правда? Это ведь всё от чувств, от того, что ты так устал, от того, что это, кажется, решит твои проблемы. На самом деле, я думаю, ты ей дорожишь. Ведь было не только плохое, да? За что-то ты цепляешься? Что-то ещё держит на плаву?

Я затягиваюсь. То, что держит на плаву…

— Ты, — говорю. — Сейчас меня держишь ты.

Краем глаза вижу, как Ваня удивляется.

— Мне кажется, в какой-то момент я был на грани, — я смотрю на почти докуренную коричневую сигарету, на серый пепел, который держится каким-то немыслимым образом, и думаю, что у меня много чего общего с ним, — но появился ты… и мне стало легче.