Это из-за меня? Из-за того, что ему «грустно» за меня? За… мою жизнь?

До его появления я даже не думал, что могу пожалеть себя за такой образ жизни. До этих его слов я не думал, что такое моё существование – это грустно. До того, как я увидел его – всего его, я ничего не думал о себе и своей жизни. А оно вот так вот выглядит со стороны.

Я чувствую, что мне надо что-то сказать – трудноразличимое, оно рвётся из меня. Как-то ответить ему, но я абсолютно не представляю что.

Да, это моя жизнь, моё существование. Я так привык. Я не думаю, что могу что-то изменить. Да и вообще – в моих ли это силах?

От шипения и скрипа поезда в ушах звон.

Я не понимаю, что я должен делать, что должен сказать, как мне надо себя повести. Я ничего не понимаю.

Опускаю голову. Смотрю на свои стёртые ладони. Они давно огрубели от физической работы. Так от заботы о матери огрубел я. Вот что со мной произошло.

Вспоминаю, что думал вчера, что сказал сегодня. Даже если этого мало, в итоге появились вещи, которых я хочу, и я могу сказать о них. Мне нужно сказать ему:

— Я… думал вчера, что… — вздыхаю. Такое говорить я не привык. — Думал, что, как же, — Ваня смотрит на меня, а лице эта его неописуемая напряжённая эмоция, не могу выдержать её и отвожу глаза, — я хотел увидеть тебя. Думал, приготовишь ли… ты… мне кофе. Думал, будем ли мы… смотреть аниме. Я ждал этого. Я хотел этого. И до сих пор хочу… Наверное, для тебя это… совсем мало. Но я… я не как ты. Ты же это видишь? Я не могу быть как ты. Хочу, но не могу… поэтому я так мало, — я начинаю путаться в словах. Кладу руку на лоб. Мысли совсем не идут. Чувствую себя бревном – неспособным думать куском плоти. — Поэтому я хочу так мало. Не как ты. Но… — вздыхаю, а дышать тяжело. — Я действительно не против… всего того, что ты предлагаешь. Так… у меня есть… хоть что-то. Что-то помимо матери.

Я смотрю на Ваню. Вижу слёзы на его глазах и, кажется, понимаю, почему он такой. Потому что я такой… моё существование такое. Я не как он.

Ваня тянется ко мне. Заключает в объятия. Я чувствую, как бьётся его сердце. В ушах – его влажное дыхание.

Его руки так хватаются за меня, будто не имеют право отпускать. Так хватается за меня мать. Но, когда это делает она, я лишь чувствую, как она хочет потянуть меня за собой. Когда это делает Ваня, мне кажется, что он пытается вытянуть меня.

Я поднимаю руки и кладу их на его спину. Он шмыгает носом прямо под ухом. Крепче стискивает меня. Хватается за рубашку, а потом утыкается лбом в плечо.

— Мне так жалко, — говорит он, — что всё вот так. Но я, в смысле я не говорю, что ты должен хотеть большего или чего-то такого, нет, я имею в виду, что… я хочу для тебя лучшего – чтобы ты хотел для себя лучшего, чтобы ты знал, как оно тебе, как ты хочешь, что тебе нравится, а что не нравится, что мне стоит делать в отношении тебя, а чего лучше не делать.

Я прижимаюсь к нему.

— Я хочу… — говорю. — Чтобы ты был со мной. Я хочу быть с тобой. Если бы это было возможно, я бы хотел, чтобы не было матери…

Ваня двигает своей головой вверх-вниз – кивает. Я уверен, он понимает меня. Понимает правильно. Ведь он меня жалеет, он за меня грустит. Наверное, это и было на его лице – эта его напряжённая эмоция – это грусть.

— Я буду с тобой, — говорит и гладит по спине, — если что, обращайся. Я… могу всегда тебя выслушать. Если это в моих силах, постараюсь помочь.

Его волосы прижимаются к моей щеке. С ним мне хорошо, так хорошо, как, кажется, никогда не было с матерью. Я закрываю глаза. Так мы сидим, вцепившись друг в друга, несколько станций, потом я опускаю руки. Ваня чувствует моё движение и тоже отпускает. Смотрит на меня, легонько улыбается. Потом ахает и лезет в рюкзак, достаёт синий термос.

— Если бы ты не сказал, я бы забыл, — отдаёт его мне. — Было бы отстойно, если бы я приехал на пары, начал разбираться и увидел два термоса. Жесть какая. Хорошо, что ты сказал.

Я беру термос, убираю его в сумку.

— Спасибо, — говорю и чувствую в себе эту благодарность – она разливает каким-то едва ощутимым теплом в грудной клетке. Так оно и должно быть?

Ваня пододвигается ко мне и шепчет на ухо:

— Я хочу взять тебя за руку. Можно рюкзаком прикрыться.

Потом отодвигается и смотрит на меня, ждёт моей реакции. Я киваю. Ваня пристраивается близко, прижимается бедром и коленом ко мне и кладёт руку, прикрываясь рюкзаком. Я мешкаю секунду, которую трачу на обзор вагона: людей ещё не так много, никто не смотрит на нас, кто-то спит, кто-то сидит в телефоне или читает книгу. Опускаю руку и беру ладонь Вани, он переплетает пальцы и крепко сжимает меня. Намекает, что не отпустит. Что будет со мной.

========== 8. ==========

Так и проходят дни. Кажется, они несильно отличаются от того, что было до, но меня устраивает. Когда получается, в метро мы держимся за руки. По вечерам, когда Ваня может встретить меня и проводить, он целует на прощание, иногда целую я. Когда вокруг люди, Ваня выглядит недовольным. Иногда решает обойтись объятием, а иногда снимает рюкзак и, прикрываясь им, целует меня: то в щёку, то в губы, но совсем недолго. Так недолго, что я ощущаю желание, которое рвётся из него наружу. Удивительно чувствовать то, что никак не связано с матерью. А мать… ведёт себя непостоянно, то она может стоять, то заваливается, то ест сама, то просит её покормить, то говорит, что хочет в ванну, то не обращает на это внимание. Но неизменным остаются газета и телевизор: либо она читает, либо смотрит – смотрит всё подряд, и новости, и фильмы, и сериалы, даже если не понимает, о каких событиях ведётся речь. Наверное, это «видеть» – чисто номинальное, на самом деле она ничего не видит и не слышит. С газетой, кажется, то же самое, но она читает мне анекдоты – она их читает и понимает. Понимает ли она всё остальное – большой секрет, который я не пытаюсь разгадать. Я спрашивал её, что пишут, она лишь говорила: «Много всего. Мало чего понятно». Наверное, она просто забывала, что читала. Память у неё никакая, внимание тоже, только речь и остаётся что хоть сколько-нибудь осознанной и направленной. Направленной на меня. От «Лёвонька» уже тошнит. Мне было бы лучше, если бы она молчала.

Встречаемся с Ваней на платформе, он сразу отдаёт мне термос. В вагоне мы садимся смотреть «Клинок». Ваня говорит, что блондин – его любимый персонаж, потому что он «максимально жизовый», так бы он себя вёл, окажись в подобном мире, при этом он смеётся с него и говорит, что в оригинале крики ещё лучше. Я лишь думаю о том, что в подобном мире действительно не так просто выжить, как это кажется на первый взгляд. Хотя в «Атаке титанов» – это задача более трудная.

Когда мы заканчиваем серию, Ваня сразу не переключает, держит телефон на весу, смотрит на экран. Чего-то будто бы ждёт. Я смотрю на него, потом он поворачивает ко мне голову и прижимается к моему уху:

— У тебя есть какие-нибудь фетиши? — и сразу отодвигается, телефон опускает.

— Фетиши – это предпочтения? — уточняю.

— Ага.

Я задумываюсь. Обычно меня возбуждало что-то посредственное, типа обнажённого женского тела или представления секса с девушкой, которая мне была симпатична. Дальше такого я не заходил. Но это всё было ещё тогда, когда я мог об этом думать: когда были время и силы.

— Нет, — отвечаю.

Ваня тянет «м-м».

— А у тебя? — спрашиваю.

— У меня, — улыбка на его лице дёргается, — а ты не понял?

— Что?

— Когда мы были в ванной, я… — Он снова говорит на ухо. — Душил себя.

— Это твой фетиш?

Ваня кивает.

— Ну и, — он наклоняет голову, — не то чтобы прям душил, придушивал скорее. Чуть-чуть, чтобы дышалось тяжелее. И чтобы тебя не пугать. Дома я делаю это с пакетом. Хочу, чтобы руки свободными были и было ощущение, будто это не я себя.

— А ты… от этого можешь потерять сознание?

— Могу, но ещё не терял. На этот случай я ставлю таймер. Такой вот контроль дыхания. Я это как в первый раз сделал: проверил, насколько меня хватает, а потом примерное значение выставлял, чтобы знал: «Надо подышать». Иногда ставлю подольше, ну чтобы прям… ну прям начать задыхаться. Не знаю, как это описать, чтобы это звучало нормально, хотя я понимаю, что это нифига не нормально. Но вот… есть что-то в этом острое. В том, что тебе не хватает воздуха. Ты дышишь, а его всё равно не хватает, а потом ты и дышать не можешь – нечем, и тогда берёт такая лёгкая судорога – мышцы сокращаются, прям до мурашек, кислорода в крови нет, организм офигевает, а для меня это прям – высшая точка наслаждения. Такое себе, да?