— Как у тебя день прошёл? — спрашивает Ваня, а мне и ответить ему нечего.

Так и говорю, ничего необычного, всё как всегда.

Он улыбается и не требует от меня большего. Когда не видит людей вокруг опять берёт за руку, в этот раз я проявляю немного инициативности и переплетаю наши пальцы. Ваня на это обращает большое внимание, смотрит то на руку, то на моё лицо, резко поднимая и опуская голову. Мне становится немного неудобно. Думаю, распустить пальцы, но Ваня крепко сжимает – достаточно для того, чтобы показать, как его это устраивает.

Удивляюсь его откровенности. Я бы так не смог. По сравнению с ним, я много чего не могу, но его это не беспокоит. Он делает вид, что всё нормально. Или он на самом деле считает, что всё в порядке? Он говорит, что не будет осуждать чужой стиль жизни. Это относилось и к поведению? Что вообще такое этот стиль жизни? То, что я делаю день изо дня? Как делаю? Входит ли сюда то, что я думаю и чувствую? Что вообще входит в это понятие?

После магазина я спрашиваю об этом. За руки мы не берёмся, потому что позади и впереди нас идут люди.

— Что же это? — задаётся вопросом Ваня. — Это больше о том «как», а не «чем». Для меня. Как ты воспринимаешь свою жизнь, как хочешь её прожить, как думаешь её прожить и как в итоге ты её проживаешь. С радостью или сожалением, с усталостью или безграничной бодростью. Как тебе вообще то, в чём ты находишься каждый день, как ты к этому относишься. Любишь ты это или ненавидишь. Каждый, наверное, волен выбирать что угодно, главное, — он смотрит на меня, — не жалеть о принятом решении, в плане чувств, если ты это ненавидишь, так ненавидь, но не жалей о том, что ненавидишь. Значит, так надо, к тому же ненависть – один из ключевых факторов для того, чтобы что-то поменять. Значит, так, как есть сейчас, тебе не нравится. Это намёк на то, что нужно что-то менять. Ну как что-то, все, на самом-то деле, скажу по секрету, — Ваня прикрывает рот рукой, — знают, в чём дело, просто могут это отрицать, думать, что дело в миллионе других факторов, а потом, когда не останется выбора, они примут неизбежную мысль, которая всегда была с ними.

Вот как это для него.

Ненавижу ли я то, как живу? Кажется, нет. Не чувствую, что это ненависть. Ненависть – это пылающее чувство, во мне уже давно ничего не пылает. Только рассыпается как пепел. Я устал от того, как живу, – вот как это для меня.

Лучше ли это ненависти? Не могу сказать. Я не знаю, что тут лучше. А вообще нет, могу – лучше это тогда, когда ты живёшь как Ваня: если хочешь чего-то, говоришь об этом; если хочешь чего-то, делаешь это; если не нравится что-то, меняешь. Он живёт не как я, наверное, он живёт лучше меня. Конечно, это хорошо. Никому не пожелаю того, в чём живу я. Никому не пожелаю такой стиль жизни.

— Блин, ты так загрузился, — говорит Ваня, — я слишком много наговорил, да? Извини. — Он складывает перед собой руки.

— Нет, — говорю, — нет, это… со мной… что-то, — а сказать не могу.

Знает ли Ваня, что со мной что-то не так? Или из уважения делает вид, что не знает?

— Ладно, ничего, — решаю так.

— Если захочешь сказать, скажи, — отвечает он.

У меня не возникает желания говорить. Так и идём в молчании до дома, до парадной. Вокруг люди, даже на детской площадке кричат дети, матери кричат им вслед. Ваня осматривается и выглядит недовольным. Поджимает губы.

— Блин, — говорит.

Не может поцеловать.

— Зайдём внутрь? — предлагаю.

— А там, наверное, камеры?

— Не знаю. Боишься камер?

— Не хочу, чтобы смотрели.

Это проблема.

— Хочешь, — говорю, — я тебя… — это тоже непросто. Ваня смотрит в ожидании. Дверь парадной открывается, выходит грузный мужчина, придерживает дверь, но мы остаёмся на месте. — Как сказать? — Мужчина отходит, он не должен услышать, но я всё равно смотрю ему в след, будто он может вернуться. — В воскресенье… когда будем вместе, я… — вздыхаю. Как он это делает? Так просто и легко? — Чёрт.

— Скажи мне на ухо, если стесняешься вслух. — Ваня немного отводит свои чёрные волосы и поворачивает голову полубоком.

Я наклоняюсь, почти касаюсь губами завитков и выдыхаю, Ваня ёжится.

— Я поцелую тебя, — говорю, — когда мы будем… вдвоём. Больше… — снова выдыхаю. — Больше одного раза.

Хочу отойти, но Ваня обнимает за шею и притягивает к себе.

— А может, мы сделаем даже больше? — говорит, а я чувствую, как он улыбается – с подтекстом.

========== 6. ==========

Суббота проходит долго. Мать возвращается в прежнее состояние. То, что её нужно самому кормить, я привык, но то, что она даже не могла трусы в туалете снять, злит. Я говорю ей сесть и стянуть их, но она садится и не делает этого, говорит, что не может, и всё повторяет: «Лёвонька! Лёвонька!», будто издевается надо мной, прибавляя работы, хотя вполне может справиться сама. Всё это её состояние – будто какая-то шутка надо мной, цель которой заставить меня быть с ней сутки напролёт, забрать у меня всё свободное время и свести существование к заботе о ней и только о ней.

В такие моменты я больше всего желаю, чтобы она умерла: сама выпрыгнула из окна, отравилась таблетками, утопилась в ванной или захлебнулась. Но, когда я возвращаюсь, она по-прежнему жива. Лежит с газетой на диване под трёп телевизора и не реагирует на меня. Хочется её оставить: пусть продолжает лежать, читать свою газету и слушать телевизор. Я не буду её кормить, умывать, трогать. Пусть покроется пролежнями и сгниёт заживо. Наверное, тогда она умрёт и оставит меня.

От нервов трясутся руки. Я пережимаю их, успокаиваю себя, глубоко дышу – и ничего из этого мне не помогает. Думаю, что не надо её кормить, если захочет, сама попросится. Но я знаю, ничего она просить не будет. Если не отводить её в туалет утром и вечером, она напрудит в кровать. Если не поднимать её и не заставлять держать своё тело, она будет валиться на пол. Если не заставлять её делать хоть что-то, она этому разучится. Если ещё не разучилась.

Пересиливаю себя и иду за ней. Поднимаю и тащу на кухню, потому что она не стоит. Но сидеть может. Голову не держит – она падает вперёд. Даже оливье не замечает. Сам быстро ем и кормлю её, проталкивая вилку в рот. Жевать она ещё в состоянии.

В ванной сам её раздеваю и усаживаю. Поливаю из лейки. Сейчас даже не говорит и не тянет руки, не требует искупаться. Если она и завтра будет в таком состоянии, то мы, правда, останемся с Ваней наедине. В таком состоянии она будто в отключке. В сознании, но будто без него.

Не скажу, что это вызывает меньше проблем. Это вызывает совсем другие проблемы.

***

Сначала думаю, что просыпаюсь от будильника, но вскоре понимаю, что мелодия другая. Беру телефон, а там светится четыре буквы. «Ваня». Я принимаю звонок:

— Алло? — говорю, а голос сам еле разбираю.

— Лев? Привет. Ты спишь ещё?

— Да, — тру глаза, боли не чувствую.

— Просто уже час пятнадцать, а мы на час договаривались, вот я и решил позвонить, вдруг случилось что.

Я смотрю на телефон. Шестнадцать минут второго. Как Ваня и сказал. Я проспал.

— Извини, — говорю и перекидываю ноги на пол. — Я сейчас, — резко поднимаюсь и сажусь обратно – голова кружится, — я через тридцать минут буду… подождёшь?

Как же так? Проспал, заставил его ждать.

— М-м, слушай, давай так: я куплю продукты, а ты проснись, умойся, чая выпей. Что нужно купить?

Его предложение выбивает из колеи.

— Это… — Я не могу начать. — Может, я всё-таки подойду?.. Тогда тебе ещё ждать придётся…

— Ты не беспокойся. У меня есть деньги – не зря же работаю, не думаю, что ты там на тыщ пятнадцать собирался что-то покупать. Что-то по мелочёвке? Если ты о деньгах беспокоишься, потом отдашь. Мне это не к спеху. Говори, что надо.

Не понимаю, почему он такой…

Зачем ему это?

Я накрываю глаза ладонью, дышу и прихожу в себя.

— Говядина, — говорю, — пару свёкол, если маленькие, можно побольше взять, лук – одного достаточно, капусту, — напрягаю мозги, — белую, что там ещё?