И все-таки…

Все-таки – это не то же самое. Да, Мегуми не мог не сопоставить и не понять, что с Сукуной что-то, нахрен, не так – слишком умен, чтобы не сопоставить, – но он все же не знает, что именно не так. И лучше ему не знать.

А для этого Сукуне нужно вести себя так, будто он хоть немного в адеквате, будто ему не сотрясает внутренности от одного вида этой толпы, будто взгляд не выискивает сам собой безопасные пути отхода и места укрытия.

И дело даже не в том, поймет ли Мегуми, насколько Сукуна двинутый – и почему двинутый; хотя и в этом, конечно, тоже.

Дело в том, что это их первый вечер за пределами привычных троп парка. Их первый вечер только на двоих: когда Сукуна спросил полушутливо, не разнесут ли ему квартиру оставшиеся в одиночестве псы, Мегуми только хмыкнул:

– Их забрал на ночь Сатору. У этих троих схожий уровень гиперактивности, так что часам к десяти они должны друг друга вымотать и отрубиться, – и опять промелькнула эта нежность в его голосе, в его взгляде.

Нежность, из-за которой Сукуне хочется бежать – то ли навстречу, то ли в противоположную сторону.

Потому что дело, блядь, в том, что это все до пиздеца напоминает свидание, а у Сукуны свиданий было где-то приблизительно в минус.

Они его попросту никогда не интересовали.

До… до всего из отношений Сукуну волновало разве что потрахаться, забывая по итогу имена и лица – после, в целом, тоже, но уже по другим причинам. Сейчас Сукуна и не вспомнит, когда у него был последний секс – и теперь, пока рядом идет Мегуми, он готов признать себе, почему.

Просто то удовольствие – мимолетное, но острое – которое секс приносит когда-то, стало сырым, гнилостным и бессмысленным; просто стало слишком мерзко и от самого себя и от безликих людей рядом.

Просто слишком уж быстро стало понятно, что теперь единственное, чего Сукуна от секса жаждал – это забвение, вот только секс забвения не приносил.

Забвение приносила бутылка – но и оно улетучивалось слишком быстро, имело слишком большую цену. И это сейчас совсем не о деньгах.

Стоит только задуматься – и Сукуна вдруг осознает, что так же не помнит и того, когда в последний раз пил. Кажется, это было еще до знакомства с Мегуми. Даже до того, как он Мегуми – тогда еще безымянного пацана – впервые в парке увидел.

Ох…

Ох.

И это, в общем-то, основная причина. Причина не проебаться. Причина не проебать этот вечер. Даже о безымянном пацане из парка Сукуна не мог думать, как о потенциальном случайном сексе – тем более он не может так думать о Мегуми.

Потому что Мегуми не забвение

Мегуми – что-то гораздо большее.

Мегуми – тот, ради кого своих бесов хочется подальше задвинуть и не давать им высовываться, лишь бы Мегуми было хорошо. Лишь бы хоть один этот ебаный вечер остался для него теплом воспоминаний – и вместе с этим теплом воспоминаний остался и Сукуна.

И Сукуна терпит.

Терпит.

Терпит.

Вот только Мегуми замечает. Конечно же, блядь, замечает.

И он смотрит внимательно, цепко – а Сукуна взгляд отводит, уверенный, что Мегуми в его глазах сможет увидеть слишком, слишком многое.

Но Мегуми вновь – уже почти привычно, но от того не менее охуительно – переплетает свои пальцы с пальцами Сукуны. Чуть тянет на себя – и заставляет на себя посмотреть.

Говорит хмуро, уверенно – но с легким беспокойством, явно бессознательно скользнувшим в голос:

– Мы можем уйти.

И в настоящий момент Сукуна почти ненавидит это. То, насколько Мегуми всегда проницательный. То, насколько Мегуми всегда понимающий.

Только почти – потому что не может он что-либо в Мегуми ненавидеть всерьез.

И так просто было бы поддаться.

И позволить увести себя.

И…

Один вечер.

Один ебаный вечер – неужели, Сукуна не может дать Мегуми даже этого? Сукуна ведь помнит рассказы Мегуми о фестивалях: в детстве – проведенных с Сатору; в подростковом возрасте – также с друзьями, Юджи и Нобарой.

А в этот раз Мегуми согласился прийти с ним, с Сукуной – и Сукуна всего лишь хотел, чтобы у Мегуми появилось схожее воспоминание, теперь разделенное на них двоих. Чтоб это воспоминание было хотя бы на сотую долю таким же теплым, как воспоминания о Сатору или о Юджи с Нобарой.

Так просто было бы уйти.

Сукуна шумно выдыхает – и упрямо тащит Мегуми в самый центр толпы, игнорируя ощущение надвигающегося пиздеца.

***

Взрывы рушат небо, когда они проталкиваются сквозь плотную завесу людей.

Мозг анализирует ситуацию так, как привык – холодно, расчетливо, быстро. Без рассуждений. Бежать некуда. Толпа смыкается со всех сторон. Абсолютная и беспросветная.

Блядь.

Реакция Сукуны – чистые инстинкты.

Повернуться к Мегуми.

Сгрести его в охапку.

Повалить вместе с собой на землю, прикрывая своей спиной.

Сначала Сукуна действует – холодно, расчетливо, быстро. Мысли приходят потом.

Потом приходит понимание – резкое, острое и мгновенное, как щелчок пальцев, по которому включается мозг.

По которому включается реальность.

Дыхание тяжело вырывается из легких. Взгляд невидяще упирается в асфальт, который застыл в считанных дюймах от лица. Где-то над головой продолжают рушить небо взрывы – фейерверки, напоминает себе Сукуна.

Это ебаные фейерверки, потому что они на ебаном фестивале.

Это ебаные фейерверки, о которых Сукуна помнил – о которых напоминал себе весь вечер, приказывая себя не дурить.

Это ебаные фейерверки.

От звука которых все равно накрыло.

И это же ебаный мирный город, это же ебаное мирное небо, – потому что ебаная, мать ее, война позади.

Война.

Словно, которое Сукуна годами отказывался произносить даже мысленно, думая, что это поможет; что это сотрет ее из его памяти.

Еблан. Какой ж тупой наивный еблан.

Блядь.

Блядь.

Блядь.

Сначала – инстинкты. Эмоции и рассуждения – после, если на них будет время.

А инстинкты Сукуны, заслышав взрывы, орали ему спасать единственное важное, что в его жизни еще осталось.

Что в его жизни наконец появилось.

И Мегуми много что мог спустить ему с рук, простить даже. И месяц сталкеринга, и бегство, стоило увидеть рядом с Мегуми кого-то еще, и паническую, параноидальную истерику, когда Мегуми не пришел всего один гребаный раз…

Мегуми уже так много видел.

И так много, блядь, прощал.

Но – это?

Это уже слишком. Было бы слишком для кого угодно, оборвало бы остатки чьего угодно терпения.

Сукуна невидяще пялится в асфальт и понимает – он проебался.

Блядь.

Он так проебался.

Можно вытащить мальчика из войны – нельзя вытащить войну из мальчика.

И Сукуна в душе не ебет, как вытащить войну из самого себя.

И он ощущает чужие взгляды собственной кожей: колючие, осуждающе-ошарашенные, презрительные; слышит шепотки, варьирующиеся от испуганных до насмешливых. Ему похер. Абсолютно, тотально похер, кто там и что подумал среди этих безымянных серых людей.

А единственный, на кого не похер…

Сукуна ощущает мягкий толчок в грудную клетку – и гулко выдыхает, усилием воли разжимая хватку на теплом и сильном теле, которое продолжал прижимать к себе; за которое продолжал цепляться. Заставляет себя подняться.

На поднимающегося следом Мегуми он так и не смотрит. Не может.

Не может, блядь.

Слишком боится того, что в глазах Мегуми увидит.

Небо продолжает осыпаться искрами фейерверков, и что-то внутри Сукуны продолжает дрожать – но не от взрывов больше; от понимания: Мегуми сейчас уйдет. Конечно, уйдет. Для кого угодно это уже было бы финишем, ебаной конечной. Никто не стал бы терпеть такое…

…длинные сильные пальцы переплетаются с пальцами Сукуны, чуть тянут на себя.

Не понимая.

Не веря.

Не зная, что происходит, Сукуна все же рискует поднять взгляд. Чтобы тут же столкнуться с глазами Мегуми – привычно спокойными, привычно уверенными; ни следа отвращения или презрения, которых Сукуна ждал.