Литмир - Электронная Библиотека

Легкие захлебываются воздухом.

Изрубцованное сердце истерит, разбивая себя о ребра.

Мегуми делает шаг назад и вновь тянет Сукуну за собой – знакомо осторожно, знакомо бережно; без давления. Знакомо давая выбор.

Говорит, продолжая смотреть на Сукуну.

Спокойно.

Уверенно.

– Пойдем.

***

Сукуна идет.

Конечно же, он идет.

***

Сукуна пошел бы куда угодно, пока просит Мегуми.

Пока направляет рука Мегуми.

Пока путеводной ему.

Мегуми.

***

Большинство людей после такого потребовало бы, чтобы Сукуна впредь никогда к ним не приближался.

Вот только Мегуми – не большинство, напоминает себе Сукуна.

И никогда не был.

***

А потом Мегуми приводит его в свою квартиру.

А потом Мегуми спрашивает – так, будто ничего особенно не происходит, будто все идет по плану, будто у них какой-то ебаный план существовал, – будет ли Сукуна чай или кофе.

А потом Сукуна сидит на кухне Мегуми, напротив самого Мегуми, и пьет чай, сделанный рукой Мегуми, и мысленно оторопело фыркает: что это за мир такой, где они действительно чай пьют, а не обтрахивают сейчас все доступные поверхности?

Охеренный мир – подсказывает внутренний голос.

Сукуна с этим голосом охеренно согласен.

И керамика под его пальцами – успокаивающе теплая, или, может быть, успокаивающе теплая эта ровная уверенность в глазах Мегуми, которая так и не сменилась ни презрением, ни страхом, ни осуждением.

Но чай в глотку льется тоже теплом – или, может быть, теплом в глотку льется сам Мегуми, который ничего не спрашивает, который просто сидит рядом.

Мегуми, который так легко пустил Сукуну на свою личную территорию – и Сукуна осознает, как много это значит для него самого; слишком много. Мегуми, который теперь спокойно ждет, пока чашка в руках Сукуны перестанет дрожать – гребаный отходняк.

Уверенность и трезвый ум, когда в критичной ситуации нужно действовать – и накрывающий приход после, когда в действиях больше нет необходимости, когда никто этого уже не увидит…

Сукуна не уверен, что это хоть когда-нибудь его отпустит; что хоть когда-нибудь его инстинкты перестанут работать так – на износ и с последствиями, тотально кроющими в одиночестве.

Вот только дело в том, что сейчас Сукуна не один.

Вот только дело в том, что сейчас свидетель у его отходняка есть.

Вот только дело в том, что сейчас его видит Мегуми – видит вот таким: разломанным, слабым, настоящим.

Привычными ядовитыми стенами не прикрытым.

Вот только дело в том, что от Мегуми ничего скрывать и не хочется – впервые от кого-то скрывать не хочется.

А потом, когда чай допит и тремор вытекает из пальцев, Мегуми опять протягивает Сукуне руку – и опять ведет за собой.

Все так же молча.

И он приводит Сукуну в спальню, и за этим не следует привычного сценария, включающего похоть-и-секс с последующим вышвырнуть-и-забыть.

Но с Мегуми никогда привычно и не бывает – надо бы уже запомнить.

С Мегуми всегда в тысячи тысяч раз лучше, чем привычное.

И Мегуми всего лишь откидывает одеяло. Всего лишь садится. Всего лишь разводит руки в стороны, глядя все так же спокойно. Уверенно. Твердо.

Всего лишь – казалось бы, так мало.

На самом деле так много.

Потому что от твердости этого взгляда Сукуна впервые за годы – за, кажется, века, – ощущает такую же твердую почву под ногами.

А спустя секунду, когда Сукуна движется – практически рушится – вперед, руки Мегуми его уже подхватывают. Уже прижимают к себе крепко. Надежно. Правильно.

Пока они вдвоем устраиваются на кровати, взрывы в голове Сукуны затихают – там воцаряется абсолютный штиль. Зарывшись носом Мегуми в висок, Сукуна дышит.

Дышит.

Дышит.

***

Сукуне кажется – последний свой выдох он сделал в тот день, когда попал в личный ад.

Сукуне кажется – первый свой вдох с тех пор он делает здесь и сейчас, в руках Мегуми.

Сукуне кажется – возможно, все эти годы были одной длинной панической атакой, которую он игнорировал; которая пожирала его медленной агонией.

Которая постепенно сходит на нет – здесь и сейчас.

В руках Мегуми.

***

За выдохом следует вдох, – напоминает себе Сукуна.

***

И продолжает дышать.

***

А потом Сукуна засыпает.

И впервые за долгие, долгие годы ему достается ночь покоя и тишины.

***

Каким-то образом это вдруг становится их рутиной.

Они встречаются все там же.

Все в то же время.

Парк. Едва перевалило за восемь. Мегуми все еще – в компании двух волкоподобных псов. Он все еще – произведение искусства. Все еще – чья-то выверенная каждым своим мазком гениальная картина.

Мегуми все еще – но в большей степени, чем когда-либо прежде.

И едва ли это способно измениться.

Но теперь, иногда – все чаще – Мегуми переплетает пальцы Сукуны со своими и ведет его за собой; Сукуна всегда послушно за Мегуми следует.

А там – кухня Мегуми. И чай на двоих, иногда – все реже – меняющийся на кофе: в нем острая потребность медленно отпадает так же, как в сигаретах. А еще – разговоры. Разговоры. Разговоры.

И эти разговоры одновременно – все те же, что звучали между ними в парке; все то же дружелюбное подтрунивание, все тот же взаимный, давно уже лишенный яда сарказм.

Но, в то же время.

В то же время.

Эти разговоры совсем другие.

Потому что здесь, в отдалении от остального мира, в пространстве, созданном, кажется, лишь для них, в тишине мягко окутывающих их сумерек, в ласке укрывающей их ночи – здесь приходит что-то болезненно-искреннее, уязвимо-открытое.

И они начинают с малого – но с того, чего не было раньше.

Крохотные детали из их прошлого – на первый взгляд незначительные, на самом деле значащие все.

У Мегуми – о детстве, маленькие забавные эпизоды, где Сатору дурачится и учится быть отцом, где Мегуми отчитывает его и учится быть ребенком. И Сукуна замечает, что эти рассказы всегда затрагивают только время «после» – после того, как Сатору его нашел.

О времени «до» Мегуми никогда не говорит – и Сукуна не спрашивает, ждет, пока тот сам будет готов рассказать. Но понимает.

Понимает – где-то там скрыто то, что выковало из Мегуми сталь.

Сам же Сукуна затрагивает только время «до» – до того, как попал в ад, до того, как прошел через мясорубку; хотя и там сложно найти что-то достаточно светлое, Мегуми заслуживающее – Сукуна всегда был тем еще ублюдком.

Но то, что «после»…

Сукуна не может. Попросту не знает, как взвалить такое Мегуми на плечи – очень сильные плечи, он давно уже это понял. Осознал, что эти плечи выдержать способны куда больше, чем можно себе вообразить. Вот только…

Сукуна все еще не говорит о своем прошлом самое горькое.

Мегуми о своем – не говорит тоже.

Хотя с каждым днем, с каждым таким горько-искренним вечером кажется, что они все ближе к грани – каждый к своей.

Мегуми к грани «до» – Сукуна к грани «после».

И все сложнее Сукуне возвращаться в собственную квартиру: пустынно-одинокую, безлико-холодную.

И квартира Мегуми, минималистичная и светлая, ощущается живой и дышащей – потому что Мегуми, кажется, умеет вдыхать жизнь во все, к чему прикасается. И ощущается эта жизнь в деталях – в редких фотографиях, которые пестрят улыбками, в стопках книг, стоящих тут и там, в крохотном сколе на боку кружки, из которой Мегуми обычно пьет чай и которой явно дорожит.

В кривобоких цветках и их разноцветных горшках, в безвкусных фигурках, на которые сам Мегуми вряд ли стал бы тратить время и деньги; которые, скорее всего, были подарены ему кем-то из близких людей – и которые, очевидно, Мегуми важны.

Ничего из этого в квартире Сукуны нет. Квартира Сукуны: окна в пол, паркетные доски, пустынные бесконечные комнаты и пустынные бесконечные стены, – эта квартира идеальна каждым своим дюймом. И каждым своим дюймом мертва так же, как совсем недавно был мертв и сам Сукуна.

10
{"b":"780235","o":1}