Но Мегуми приходит снова и снова. Снова и снова – невозмутимый, спокойный, уверенный. Снова и снова – с двумя псами по бокам от себя: черным и белым.

На первый взгляд кажется, что ничего не меняется.

За исключением того, что меняется все.

Потому что Мегуми больше не дает Сукуне шанса остаться в стороне, в тени – но и не прогоняет. Вместо этого он подходит к Сукуне сам. Вздергивает бровь.

И Сукуна, ощущая себя совершенно беспомощным, осознавая, что добровольно уйти не сможет – покорно подстраивается под шаг Мегуми, идя бок о бок с ним. И первые дни они ни о чем не говорят. Не здороваются даже. Но это молчание совершенно не ощущается неловким – Сукуна в принципе не думает, что когда-нибудь с кем-нибудь ему настолько правильно молчалось.

Теперь, когда Мегуми – на расстоянии вытянутой руки, тишина внутри Сукуны становится все упоительнее, все слаще. Все тише.

Дышится ему все легче.

И псов, кажется, присутствие Сукуны совершенно не волнует, поначалу они просто его игнорируют – пока в конце концов Сукуна не ощущает, как холодный нос тычется ему в ладонь, и прежде, чем осознает, он уже чешет белого пса за ухом.

Черный пес в это время бросает на Сукуну подозрительный взгляд, несколько секунд изучает, будто решает, разорвать ему глотку сейчас или можно отложить удовольствие на потом. Но по итогу лишь вздыхает как-то совсем уж по-человечьи обреченно – и тут же трусит ко второй руке Сукуны, настойчиво бодая ее лбом и тоже на ласку напрашиваясь.

Когда же Сукуна бросает на Мегуми удивленный взгляд – он почти, почти уверен, что замечает, как дергается его уголок губ, когда Мегуми пожимает плечами с видом «тебе остается только с этим смириться».

А потом они наконец начинают говорить – и происходит это само собой, тоже ощущаясь удивительно правильным. И поначалу они просто обмениваются ничего не значащими фразами, и Мегуми оказывается небольшим любителем много, тем более не по делу болтать, и юмор у Мегуми оказывается очень едким, сухим и саркастичным, и Мегуми оказывается невероятно, охренительно умен – но Сукуна почему-то совсем не удивляется; Сукуне кажется, что он и так уже это знал.

И раньше это был просто пацан, безымянный образ, за которым Сукуна всего лишь наблюдал – и с которым ему было тихо.

Но теперь пацан становится Мегуми – становится личностью: сильной, яркой и разной.

И вот это уже пиздец.

И вот это уже конечная.

И если от безымянного пацана у Сукуны еще был шанс отказаться – то как отказаться от Мегуми, он никакого ебучего понятия не имеет. Как отказаться от этого сухого язвительного юмора, от их беззлобно-саркастичных перепалок, от ясных глаз Мегуми, где, как Сукуна видит теперь, идя на расстоянии вытянутой руки, отчетливо пляшут самые охеренные бесы.

Как отказаться от того, насколько становится тихо и спокойно, насколько реальным – с каждым днем все реальнее – ощущается мир, когда Мегуми здесь.

На расстоянии гребаной вытянутой руки.

***

– Черный? Серьезно?

На пятый день их совместных – совместных, блядь, – прогулок Сукуна впервые слышит, как Мегуми подзывает к себе одного из псов – и не пытается скрыть своего удивления.

И, нет, Сукуна совсем не ведет счет каждому из прошедших дней – с чего бы ему?

За исключением того, что, да, ведет – но вслух признавать даже под дулом пистолета ничего не планирует; и это не образно, Сукуна прекрасно знает, о чем говорит.

Многое отдал бы, чтобы не знать.

Сам же Мегуми в это время только безразлично пожимает плечами – Сукуна щурится с подозрением и неверяще продолжает, когда до него вдруг доходит:

– Только не говори, что второго зовут Белый.

Мегуми бросает на Сукуну взгляд – совершенно ровный, крайне невпечатленный взгляд, и Сукуна чуточку охеревает, когда понимает, что прав.

– Мне было десять лет, – отвернувшись, хмыкает Мегуми. – И мне не хватало логичности и последовательности в этом непостоянном мире.

Сукуна моргает раз.

Моргает второй.

А потом у него уголки губ вздрагивают, чего не происходило годами; и смех вдруг начинает пузыриться в пустынях глотки; и Сукуна вдруг запрокидывает голову, этот смех на волю отпуская – и смеется, смеется.

И, кажется, в последний раз он смеялся когда-то в прошлой жизни.

Или, может быть, несколько сотен жизней назад – по крайней мере, так оно ощущается.

И смех выходит рваный, колючий и быстрый – гаснет быстрее, чем успевает полностью разгореться, – и звучит он так, будто Сукуна заново смеяться учится. Впрочем, он и учится.

Он много чему рядом с Мегуми заново учится.

И это ощущается немного странно – много незаслуженно – снова смеяться.

И это ощущается невероятно странно – охренительно незаслуженно – видеть Мегуми не со стороны, не из тени, а идти рядом с ним.

Когда Сукуна замечает ответную ухмылку Мегуми – короткую и быструю – от этого вида его почти сшибает с ног самым охренительным образом.

Ебать, – думает ошалело Сукуна.

Ебать.

***

Пятый день подходит к концу.

Реальность рассыпается песком, как только парк остается позади – а вместе с ним позади остается и Мегуми.

***

Наступает шестой день – и реальность собирается себя заново ярким мощным паззлом, как только едва переваливает за восемь.

Как только Мегуми уверенно идет к Сукуне.

Как только Мегуми чуть дергает головой в сторону, призывая шагать вровень с собой.

***

Наступает седьмой день.

Восьмой.

Десятый.

***

Сукуна продолжает дни считать.

Сукуна думает: позже, когда все закончится, когда Мегуми одумается, когда поймет, с кем связался – ему, Сукуне, каждый из этих дней беречь.

Впервые за долгое время – беречь, а не вычеркивать с облегчением: еще один день позади; еще на один шаг ближе к… концу, каким бы он ни был.

Даже если памятных в каждом из дней – всего лишь каких-то полчаса.

***

Сукуна пиздец какой жалкий.

Не то чтобы это новость.

***

И Сукуна все еще всегда уходит сразу, как только они с Мегуми выбираются из парка; все еще никогда не оборачивается, идя в противоположную от Мегуми сторону и ощущая, как с каждым шагом сложнее дается новый вдох.

И Сукуна пытается, правда пытается отследить время, которое с Мегуми в парке проводит, чтобы ни секундой дольше обычного – но Мегуми, кажется, не особенно куда-то торопится, и Сукуна разрешает себе побыть рядом на минуту дольше.

Следующим днем – на еще одну.

И еще…

И Сукуна говорит себе, что ему это только мерещится.

То, что с каждым днем взглядом Мегуми между лопатками жжется все дольше, пока Сукуна от него отдаляется.

То, что с каждым днем собственный взгляд от Мегуми оторвать все сложнее.

***

Вот только то, что с каждым днем остаться навечно в своем личном «едва перевалило за восемь» хочется все сильнее.

Сукуне не мерещится точно.

***

Блядь.

***

Проходит чуть больше трех недель – три недели и два дня, Сукуна все еще считает, Сукуна все еще жалкий, – прежде чем Сукуна все-таки не выдерживает и выпаливает до того, как успевает себя остановить:

– Ты что, так и не спросишь?

– О чем? – спокойно интересуется Мегуми, немного рассеянно цокая языком, когда Черный заинтересованно принюхивается к какой-то гадости на траве – тот тут же от гадости отрывается и несется к Мегуми, совершенно довольный, когда его поощрительно чешут за ухом.

Наблюдающий за этой картиной Сукуна очень старательно игнорирует то, как что-то давно омертвевшее у него за ребрами на какую-то долю секунды будто бы и вздрагивает, от налипшего пепла отряхиваясь – и отводит взгляд.

Уточняет, игнорируя и то, как в собственный максимально язвительный голос пробивается что-то, подозрительно похожее на вину; на, совсем немного – неловкость.

В последнее время Сукуне очень многое приходится игнорировать.

– О том, почему я преследовал тебя почти месяц.

Сукуне не нужно оборачиваться, чтобы почувствовать взгляд Мегуми – жгущий, острый. Но тот так ничего и не отвечает.