И – вот оно.

Озвученное.

Выпущенное на волю.

Но одновременно с этим Сукуна притягивает Мегуми к себе, и сильнее вжимается лицом ему в шею, и сильнее стискивает пальцы на его ребрах. И понимает – он не сможет. Не отпустит. Мразь же конченная, отбитая, да.

Добровольно – не отпустит. Только если сам Мегуми не оттолкнет. А ему нужно оттолкнуть.

Ему нужно…

– Сукуна, – тихо произносит Мегуми. – Посмотри на меня.

И Сукуна смотрит. Не может не. Это ведь Мегуми просит – как Сукуна может не сделать что-то, о чем просит Мегуми?

А у Мегуми глаза – боль и вековая твердь. То самое заземление – нужное, позволяющее Сукуне дышать, позволяющее ощущать реальность – реальностью. И Мегуми касается пальцами его скулы – так осторожно, будто Сукуна что-то ценное, что-то, что нужно беречь любой ценой, и Сукуна всем нутро замирает под этим прикосновением.

И Мегуми говорит, и голос его тоже – боль и вековая твердь:

– Даже если ты ощущаешь себя сломанным – это еще не значит, что тебя нужно чинить.

Говорит:

– Ты имеешь право быть не в порядке – и это нормально.

Говорит:

– Я здесь.

Говорит:

– И я держу тебя.

А Сукуна смотрит на него.

И смотрит.

И смотрит.

И пытается не верить…

Но разве он умеет Мегуми не верить? Разве реально Мегуми не поверить, когда он смотрит вот так – будто всех ебаных ракет и танков мира не хватит, чтобы заставить его сдвинуться с места и Сукуну отпустить?

И Сукуна медленно вдыхает.

И Сукнуа медленно выдыхает.

А потом Мегуми проводит большим пальцем по его щеке, под глазом – и Сукуна осознает, что тот собирает со скулы влагу.

Вдохнуть вновь не получается.

Из горла вырывается тихий и больной, сломанный вой.

Когда в последний раз плакал, Сукуна не помнит – кажется, где-то в далеком детстве из-за какой-нибудь ерунды, давно затерявшейся в памяти. Но сейчас он опять вжимается Мегуми в шею и сипло воет ему в ключицу. И он не знает, за кого этот вой – за тех, кто умер у него на руках? От его руки?

За самого себя?

Нет. За самого себя Сукуна выть не умет; не заслуживает он выть за себя.

Но все же, он воет, по ком бы этот вой ни был – а Мегуми не отшатывается в отвращении. Не отворачивается. Не бежит.

Мегуми держит.

Сукуна сломлен – и продолжает ломаться у него в руках, пока кроме боли ничего больше в нем не остается.

Сукуна сломлен – но, может быть, он наконец нашел того, что может с его сломленностью справиться. Может справиться там, где справиться не способен сам Сукуна. Подружиться с его бесами вместо того, чтобы от них бежать.

Иногда для того, чтобы рана зажила, для начала из нее нужно вытащить пулю. И это всегда пиздецки больно.

Но потом…

Потом вой начинает сам собой затихать.

Потом Сукуна вновь смотрит на Мегуми – знакомая твердость. Нужное заземление.

Сукуна не в порядке.

Сукуна не думает, что вообще хоть когда-нибудь будет в порядке.

Но Сукуна смотрит на Мегуми – и наконец, спустя все эти годы по-настоящему ощущает, что вернулся с войны.

***

Сукуна смотрит на Мегуми.

И наконец оказывается дома.