========== Часть 1 ==========

Сукуна прекрасно осознает, насколько нездоровое дерьмо творит – и каждый раз он повторяет себе, что пора завязывать. Что завтра пойдет другой дорогой. Что забудет – попросту вышвырнет из головы. Что равнодушно отвернется, если вдруг случайно выцепит взглядом где-нибудь в городе; в многоликой серой толпе.

Но снова и снова.

Раз за разом.

Ловит себя на том, что вечером, когда едва переваливает за восемь – оказывается в одном и том же месте. В парке. И чертыхается, понимая, что заставить себя уйти не может, что не может даже с места сдвинуться, пока не увидит; пока не задохнется немного, как кислородом. По итогу Сукуна лишь в очередной раз обещает мысленно – завтра его здесь точно не будет. Завтра, блядь.

А сегодня…

Сегодня его взгляд вновь прилипает к уже знакомому лицу. Пацана ведь даже нельзя назвать красивым – по крайней мере, не в привычном смысле этого слова.

Он холодный. Резкий. Острый.

Лед и сталь.

Не хрупкость – сплошь концентрат силы, только не показной: скрытой и хищной. Большинство, наверное, это спугнуло бы, но Сукуна…

Сукуну никогда не привлекала хрупкость.

Все, что он делает – это смотрит. Скользит по улочкам парка следом, как тень, пока пацан выгуливает своих псов – хотя псами эти махины назвать сложно. Они больше похожи на двух громадных волков, и пусть с самим пацаном те ведут себя, как послушные игривые щенки – в них Сукуна также ощущает силу. Ощущает готовность в любую секунду оскалиться и откусить голову любому, кто сунется к их хозяину.

Удивляет здесь только одно – то, что псы даже не смотрят в сторону Сукуны, не пытаются отогнать его, не привлекают внимание пацана к нему.

Где-то по краю сознания мелькает догадка – но Сукуна игнорирует, списывая все на удачу и пытаясь лишний раз не задумываться. Могло же ему хоть раз в этой ебаной жизни повезти?

И все же наличие этих псов странным образом успокаивает. Знание, что в такой компании пацан точно будет в порядке – хотя Сукуна уверен, что тот и сам за себя постоять может. На самом деле, этот факт уже говорит о многом: то, как легко пацан управляет такой мощью, как беспрекословно псы его слушают.

То, насколько правильно, насколько идеально, насколько изящно это выглядит – когда пацан идет с двумя псами-волками по бокам от себя, черным и белым.

Как выверенная до каждого своего мазка картина, написанная чьей-то пиздецки талантливой рукой.

Где-то на этом моменте Сукуна обычно свой мысленный поток обрывает, понимая, как сильно его заносит. Напоминая себе, что безопасность пацана его вообще волновать не должна – Сукуна с ним даже не знаком.

И тем не менее.

Тем не менее, каждый вечер, когда время переваливает за восемь – Сукуна здесь. И он никогда не пытается узнать о пацане больше, никогда не пытается проследить за ним, никогда не пытается с ним познакомиться.

Он же не идиот.

Пацан молодой еще совсем – лет двадцать, плюс-минус год-другой. У него – худощавое, но сильное, подтянутое тело; прямая и жесткая линия спины; широкий разворот плеч; гордо вздернутый подбородок. У него – острые черты лица: каждый изгиб ярко очерчен, искусно выверен.

У него – ясные пронзительные глаза, на дне которых полыхает что-то темное и мощное.

Да, он не красив в общепринятом, привычном смысле этого слова – он больше, чем красив. Он – не тот, за кого взгляд в толпе зацепится.

Он – тот, кто фундаментально в память врежется.

И у этого пацана – вся гребаная жизнь впереди. Которая обязана быть такой же мощной и врезающейся в память, как и он сам.

Сукуна же…

Что ж, чисто технически, он ненамного пацана старше – по факту же ощущает себя стариком. Дряхлым. Усталым. Изломанным. С огромным багажом за своей спиной – тонны и тонны, взваленные в многочисленные железные вагоны, которые Сукуна едва за собой тащит. Которые заставляют его просыпаться с сухим криком и страдать бессонницей; курить пачками; грызть себя изнутри заживо.

Этому пацану такое дерьмо не нужно. Сукуна понимает. Знает.

А еще у него никогда не было проблем с самооценкой – поэтому также Сукуна знает и то, насколько внешне он невъебенно хорош. Так что, да. Вероятность того, что он смог бы привлечь внимание пацана, не так уж и мала.

Вот только максимум, на который Сукуна мог бы рассчитывать – это секс. Возможно, хороший секс. Возможно, даже отличный. Но после которого они разбежались бы, чтобы никогда больше друг о друге не вспомнить.

И в любом другом случае Сукуна этот расклад и выбрал бы. Если бы пацан всего лишь привлекал его внешне. Если бы к пацану тащило только из-за силы, которой от него фонит.

Если бы.

Вот только возвращается Сукуна по совсем другим причинам. Куда более херовым и глубинным.

Возвращается Сукуна потому, что только здесь, вечером, когда время едва переваливает за восемь и в его поле зрения появляется знакомая темноволосая макушка пацана – внутри наконец становится тихо.

Бесчисленные взрывы.

Автоматные очереди.

Все то, что грохочет внутри него круглыми сутками – оно наконец почти, почти сходит на нет.

И Сукуна наконец может сделать полноценный вдох, который не ощущается так, будто для каждого глотка воздуха к легким нужно вырыть окоп.

И Сукуна наконец ощущает себя здесь и сейчас – твердо стоящим на ногах, реальным; и все вокруг него тоже начинает ощущаться реальным. Огибающие тело порывы ветра, шелест листвы, щебет птиц; тепло солнца, щекочущего мягко кожу – все остальное время Сукуна этого тепла не ощущает.

Все остальное время он вообще мало что ощущает.

Но стоит пацана увидеть, стоит пацану оказаться рядом – даже на расстоянии в десятки ярдов…

И Сукуне кажется, что, может быть – может быть, – он и впрямь жив. Может быть, это не только трип его угасающего, застрявшего в агонии умирания сознания.

Может быть, все это и впрямь – настоящее.

Может быть – думает жалкий, надеющийся Сукуна, глядя на пацана, – ему и впрямь удалось вырваться.

Может быть…

Иногда ему кажется, что этот пацан – которого Сукуна, блядь, даже не знает, – единственная причина, по которой он еще не до конца съехал крышей.

И случайный секс – это не проблема; не проблема найти кого-то подходящего, чтобы потрахаться и тут же друг о друге забыть. А проблема в том, что кажется мерзким даже использовать само это словосочетание, «случайный секс», в отношении пацана – не тогда, когда невозможно поставить в один ряд с ним никого из тех безликих и серых, с кем Сукуна когда-либо трахался.

Да и сам секс больше не стоит в центре мира, больше не кажется чем-то настолько существенным, чтобы искать кого-то, чтобы прилагать усилия.

А что-то большее…

Большее Сукуне не нужно – не тогда, когда он едва себя на поверхности держит, не захлебываясь всем своим внутренним гнильем. Не тогда, когда он не может – не должен, не имеет права, – заставлять пацана с его гнильем связываться.

Сукуне попросту нельзя. Нельзя подходить ближе. Нельзя требовать себе больше.

Он же тогда уже не отпустит.

Он же всегда был таким жадным.

Так что, когда пацан направляется к выходу из парка – Сукуна привычно следует за ним. А, стоит им оказаться на одной из главных улиц – разворачивается в противоположную от пацана сторону и уходит, заставляя себя не оглядываться.

И вдохи опять даются с боем. И свет солнца становится искусственным, фонарным – перестающим греть. И мир вокруг начинает сочиться фальшью, начинает казаться каким-то пергаментным – будто бы, если ткнуть пальцем в небо, оно порвется с бумажным хрустом.

И Сукуна в очередной раз клянется себе, что больше в этот парк не вернется.

***

Зная, что и эту клятву тоже проебет.

Не сможет не проебать.

***

– Долго это еще будет продолжаться?

Вырванный из мыслей Сукуна едва удерживается от того, чтобы дернуться. Судорожно сглотнув, он приглядывается к пацану внимательнее – но тот продолжает смотреть куда-то перед собой, и Сукуна медленно, со смесью облегчения и разочарования выдыхает.