Не под автоматной очередью.

Под мирным небом их парка.

Впрочем, руки Мегуми, осторожно поглаживающие запястья Сукуны, и не дают ему себя отпустить, принося долгожданную тишину внутренностям Сукуны.

– Прости, – хрипит Сукуна, наконец начиная осознавать, что наделал, насколько проебался; осознавать, что вот это точно Мегуми отпугнет, что после такого дерьма Сукуну уже никто терпеть точно не стал бы, что…

Но Мегуми только качает головой.

– Это ты прости. Сатору заболел, а его в такие моменты нельзя доверять самому себе. Я не смог прийти.

– А я повел себя, как параноидальный еблан, – вздыхает Сукуна, припоминая, что Сатору – это имя приемного отца Мегуми, и понимая: на такое жаловаться было бы совсем уж мудачеством даже по меркам самого Сукуны. В конце концов, Сатору – самый близкий Мегуми человек, конечно, он не мог его оставить.

А еще Мегуми попросту не мог знать, что Сукуну вот так накроет.

Потому что Сукуна никогда ему не рассказывал. Потому что Сукуна думал – ему становится лучше. Думал…

Идиот.

И вновь Мегуми лишь качает головой, мягко и без осуждения, и Сукуна, ощущая прилив топящей его, страшной-страшной нежности думает о том, что, может, однажды и впрямь сумеет Мегуми объяснить. Может, Мегуми захочет его выслушать.

Может, он не посчитает, что дерьмо Сукуны нахрен ему не нужно; точно не посчитает.

Это ведь Мегуми.

Нежности становится так много, что Сукуна не знает, как ему ребра не вышибает.

Страшно до пиздеца.

Хорошо до одурения.

А Мегуми вдруг фыркает невесело и с кривой ухмылкой говорит:

– Знаешь, наверное, нам все-таки пора обменяться номерами, чтобы такой херни больше не происходило.

Сукуна коротко и рвано смеется, притягивая Мегуми в объятие и утыкаясь носом ему в шею, глубоко-глубоко вдыхая и с облегчением ощущая, как Мегуми вместо того, чтобы оттолкнуть – обнимает в ответ и успокаивающе водит ладонями по спине.

– Определенно.

***

Только для начала не помешает телефон купить – вспоминает Сукуна чуть позже, когда дело и впрямь доходит до обмена номерами.

***

Но время распадается, рассыпается секундами между пальцами, и очередной день приходит к концу – и вот они уже выходят из парка, и Сукуна уже отворачивается, заставляя себя сделать шаг в противоположную от Мегуми сторону; заставляя себя глушить остатки паранойи, приказывающей сгрести Мегуми в охапку и никогда больше не выпускать его из поля зрения.

Из своих рук.

Вот только Мегуми вдруг окликает его сам.

И Сукуна – слабый, безвольный, – с облегчением на этот оклик отзывается; пытается игнорировать ту часть себя, которая хочет остаться здесь – в парке, в «едва перевалило за восемь», у ног Мегуми – навсегда.

Какой именно уровень дна Сукуна пробивает, когда понимает, что немного завидует даже псам Мегуми?

Об этом лучше не задумываться.

А Мегуми несколько секунд просто смотрит на Сукуну – внимательно, пристально. Скользит медленным потемневшим взглядом от ног выше, выше, пока не останавливается наконец на глазах – то, как вдруг становится жарче, Сукуна списывает на погоду.

Вот только температура на улице довольно низкая.

Бля.

– Знаешь, в прошлый раз ты сбежал раньше, чем я успел сказать, – в конце концов, говорит наконец Мегуми, и тьма в его глазах сгущается, и вот они, его охуенные бесы – пляшут в радужках, заставляя Сукуну благоговейно застыть. – Но тебе охеренно идут костюмы.

После чего Мегуми разворачивается на сто восемьдесят – и невозмутимо уходит, заставляя Сукуну ошалело пялится себе в спину; так, будто не поменял только что Сукуне небо местами с землей, и это совершенно не его обязанность – назад все, сука, вернуть.

Только когда спина Мегуми наконец исчезает из поля зрения – Сукуна наконец выдыхает; наконец встряхивается и заставляет себя шагнуть в противоположную сторону.

***

Вообще-то, Сукуна не особый фанат костюмов.

…возможно, ему стоит носить костюмы почаще.

***

А потом они начинают переписываться и созваниваться, и это выходит на какой-то новый уровень, и Сукуна начинает ловить себя на том, что после кошмаров находит в телефоне номер Мегуми, просто смотрит на него.

И от этого становится легче дышать.

И Сукуна краем глаза замечает, как сотрудники непонимающе, почти испуганно переглядываются, когда у него телефон отзывается трелью сообщения – и от одной этой трели Сукуна уже ощущает, как уголки губ дергаются, пока он тянется за телефоном в карман. Потому что Сукуна уже знает, кто именно ему написал.

А на то, что там и кто о нем думает, Сукуне глубоко поебать.

И дни становятся чуточку ярче, даже когда Мегуми не рядом.

И дышать становится чуточку проще, даже когда Мегуми не рядом.

И в небо уже почти не хочется ткнуть пальцем, чтобы проверить – не отзовется ли оно бумажным хрустом.

Почти не хочется, пока Сукуна знает, что может написать Мегуми.

И Мегуми напишет ему в ответ.

***

И внутри Сукуны, там, среди пепла и разрухи; там, где, казалось, осталась сплошь выжженная земля и омертвевшая почва.

Там, где давно уже жизни нет.

Там что-то пробуждается. Что-то расцветает. Что-то несмело вверх ростками тянется – к солнцу в ярких пронзительных глазах; к мозолистым длинным пальцами в надежде, что сильные руки приютят.

И это больно.

Больно.

Больно.

До пиздеца больно.

Но Мегуми смотрит на Сукуну – и нежность растекается подреберным океаном; и руины внутренностей начинают медленно отстраиваться; и поля пепла внутри Сукуны заново учатся дышать.

Заново учатся жить.

***

Все, кажется, становится чуточку лучше.

Светлее.

Ярче.

***

А потом все рушится.

***

Сукуна не знает, что именно дергает его это ляпнуть.

Просто Мегуми рассказывает о том, как когда-то в детстве он ходил с Сатору на фестивали, а потом, будучи подростком, ходил и с друзьями – Сукуна даже имена их запоминает, Юджи и Нобара, хотя так-то с именами у него не очень.

Но это – важные Мегуми люди. Их имена можно и запомнить.

И скоро будет новый фестиваль.

И, ладно, может, Сукуна все же знает, что именно его подталкивает сделать самую большую глупость.

Просто он в один миг осознает, что у Мегуми есть связанные с фестивалями воспоминания обо всех дорогих ему людях – и Сукуне вдруг так сильно, до одури мощно хочется быть в списке этих людей.

Пусть даже не дорогих людей.

Пусть даже людей, всего лишь связанных с воспоминаниями о фестивалях – это же лучше, чем ничего, правда?

И только потом до Сукуны доходит, что именно он ляпнул.

Потому что фестивали – это яркий режущий свет. Это плотная давящая толпа. Это оглушительный шум, бьющий со всех сторон.

Это ебучий…

Блядь.

Блядь.

И Сукуна не знает, какой ответ он хочет получить от Мегуми. Потому что «нет», определенно, что-то в нем разрушит – разрушит то, что сам же Мегуми успел за прошедшие месяцы отстроить. А вместе с этим расхерачит и жалкие остатки костей, все еще позволяющих Сукуне удерживать свою спину стальной балкой.

Но если ответом будет «да»…

– Да, – тихо и твердо произносит Мегуми, и Сукуна, глядя в его уверенные сверкающие глаза, не может отступить назад.

***

Позже он пиздецки об этом жалеет.

***

Сукуна мог бы сказать, что толпа его никак не радует – и это было бы таким ебаным преуменьшением, что почти враньем.

Но он терпит. Терпит, сжав челюсть.

Сцепив зубы до скрипа.

Терпит и толпу, и то и дело задевающих плечами ебланов, и перманентный фоновый шум, и постоянные взрывы – взрывы-взрывы-взрывы – смеха где-то по периферии.

Сукуна терпит – и даже не дергается. Корчит идеальную миру при хреновой игре.

Делает вид, что он в порядке, в порядке, в по-блядь-рядке – только бы не сорваться, не проколоться. Только бы Мегуми не догадался, насколько у него крыша съехавшая.

Тихий голос где-то в глубине подсказывает – Мегуми уже и так догадался. А память услужливо подкидывает, как Сукуна цеплялся за Мегуми лихорадочно и бешеным взглядом исследовал его тело на предмет травм только потому, что тот один-единственный ебаный раз не появился на прогулке в привычное для них время.