Потому что – какого хуя? Они уже знакомы больше трех месяцев – больше четырех, если считать месяц стремного сталкеринга Сукуны, – но номеров друг друга так и не знают. И не то чтобы Сукуна не задумывался об этом раньше – задумывался, и даже хотел номер Мегуми спросить…

Но почему-то так и не спросил.

Адекватного ответа на вопрос «почему» у него не найдется – зато найдется длинный список неадекватных, о которых даже задумываться не хочется.

Вот только сейчас это уже неважно.

Неважно, потому что у Сукуны все еще нет номера, и Сукуна все еще не знает, где Мегуми живет, и самого Мегуми тоже нет, и черт знает, что с ним могло случиться. Он мог попасть под машину. Он мог выпасть из окна. Он мог попасться в руки какому-нибудь сталкеру вроде Сукуны – только совсем уж наглухо отбитому.

Такому, который действительно следил бы за Мегуми до самого дома.

И относительно адекватная, еще не до конца свихнувшаяся часть сознания Сукуны нашептывает ему, что у Мегуми есть две волкоподобные махины, которые и под машину бы попасть не дали бы, и в окно соваться всем туловищем не позволили бы, и любого сталкера – действительно опасного для Мегуми – загрызли бы за один только косой взгляд на него.

Да и сам Мегуми – слишком рациональный, слишком здравомыслящий; и, скорее всего, ему просто помешало что-то сегодня прийти.

Вот только…

Вот только ни одна из этих адекватных мыслей так по-настоящему до мозга Сукуны и не добирается – потому что сам-то Сукуна нихрена не рациональный, не здравомыслящий.

И следующие несколько часов он носится по парку раненым зверем, распугивая всех посетителей и раздумывая, насколько рабочим вариантом будет начать врываться во все квартиры подряд в поисках той, где живет Мегуми.

Потому что в ушах – взрывы.

В ушах – автоматные очереди.

И более реальные варианты трагедии, вроде «попал под машину», сменяются куда менее вероятными – но от которых отмахнуться нихрена не выходит, как ни пытайся.

И Сукуна напоминает себе раз за разом, где находится.

Напоминает себе, что здесь нет ракет. Нет мин. Нет танков, ружей… Что взрывы – они только в его ушах; только в его голове. Что эта реальность, кажущаяся альтернативной, неживой, фальшивой – она на самом деле и есть настоящая. Теперь это – его реальность.

Он вернулся. Вернулся. Вернулся.

Вернулся из ебаного ада – даже если кажется, что никогда не возвращался.

Но никакие уговоры не действуют, и взрывы отдаются в ушах, и Сукуне с рычанием приходится отгонять от себя образ окровавленного, разорванного на куски, безжизненного тела Мегуми. И он рушится на колени, разбивая себе кулаки о землю в попытке болью вернуть себя к реальности.

Ближе к ночи Сукуна вспоминает о такой штуке, как социальные сети, и о том, что хотя бы полное имя Мегуми – и на том, блядь, спасибо! – он знает.

Вот только сталкеринг Мегуми в информационном пространстве с телефона тоже ни к чему не приводит.

Нет, профили в социальных сетях у Мегуми есть – но они все закрытые, никакой толковой информации из них не выжмешь. И в любое другое время внутренний параноик Сукуны за такое Мегуми похвалил бы – правильно, нечего поощрять всяких сталкеров, вроде Рёмена Сукуны, и давать им свободный доступ к слишком личной информации, – но сейчас Сукуна здравый смысл, осторожность и замкнутость Мегуми почти ненавидит.

Когда спустя полчаса Мегуми все еще не отвечает на запрос в друзья ни в одной из социальных сетей – Сукуна психует и разъебывает телефон о ближайшее дерево.

До самого утра он так и не может заставить себя уйти из парка – но потом все же тащится домой.

Оскаленный и злой.

Прячущий за злостью страх и ебашащие по жилам разряды паники.

И обычно с самоконтролем у Сукуны все отлично, иначе он понятия не имеет, как бы налаживал хоть какое-то существование в мире после. И он может быть обаятельным, когда это нужно, и он знает, как удерживать людей от себя на расстоянии вытянутой руки, и он умеет находить баланс, заставляя других бояться, но уважать себя.

Вот только сегодня предохранители основательно срывает.

И на работе его присутствие выдерживают ровно два часа и сорок три минуты – каждую из этих минут Сукуна взбешенно отслеживает. И в течение этого времени он щедро обливает холодным ядом сотрудников и подчиненных, выцеживая свою кидающуюся в ярость панику этим холодным ядом. И краем сознания он цепляется за мысль, что чужой ощутимый животный страх в другое время мог бы принести хоть немного морального удовлетворения.

Сегодня Сукуна этот страх едва улавливает. Сегодня он едва замечает, как люди шарахаются от одного его взгляда, уносясь в противоположную часть здания.

Сегодня все его мысли затапливает речитативным МегумиМегумиМегуми, и фоновое мельтешение людей вокруг вызывает только острое раздражение – настолько все эти люди не те, не те, не те; серые, безликие и бессмысленные.

От бессилия хочется рычать.

В конечном счете, Сукуну вызывают на ковер к начальству, где крайне деликатно и осторожно предлагают – настаивают – взять сегодня выходной и немного отдохнуть.

За счет компании, конечно!

Сукуна даже не дослушивает до конца – уже выносится из двери. Из здания. Уже несется обратно в парк, не зная, зачем вообще уходил-то, блядь. На то, уволят его или нет, Сукуне как-то тотально поебать – хотя, вообще-то, нет, не уволят. Он слишком хорош в том, что делает, о чем прекрасно знает – но сейчас и эта мысль проносится в сознании разве что по касательной, тут же улетучиваясь.

А потом наступает вечер – спустя где-то гребаную вечность.

А потом наконец переваливает за восемь – восемь часов, девять минут, тридцать две секунды.

А потом Сукуна наконец замечает это. Темноволосая макушка там, на расстоянии вечности от него.

И Сукуна мог бы тут же рассыпаться от того облегчения, которым его накрывает – но ему еще нужно убедиться. Нужно быть абсолютно уверенным. И он вскакивает на ноги, и несется к Мегуми через весь парк, едва замечая, как от него отскакивают даже те, кто находится на расстоянии нескольких ярдов.

И он обхватывает лицо Мегуми ладонями, наконец добираясь до него – какого ж хуя так долго-то, а.

И он хрипит сорванным испуганным голосом – и это должно быть стыдно, но как-то нихрена не до стыда.

– Как ты? Все в порядке? Ты ранен? Что-то случилось? Мне нужно кого-то избить?..

– …эй. Эй, Сукуна. Посмотри на меня. Посмотри на меня, Сукуна, – пробивается до него сквозь вату в ушах знакомый голос, и только после этого Сукуна наконец останавливается, осознав, что все это время судорожно рассматривал Мегуми на предмет травм, не выпуская его из своих рук.

И только после этого он наконец заглядывает Мегуми в глаза – падает в эти глаза, уверенные и спокойные, ощущая, как их уверенность и спокойствие перетекают ему в вены.

И Мегуми мягко, осторожно говорит ему:

– Дыши.

И Сукуна послушно пытается, правда пытается, вот только…

Вот только это оказывается сложно.

Сложнее, чем можно подумать. Сложнее, чем бывает обычно. И, кажется, он сейчас чертовски близок к чему-то, похожему на паническую атаку – а ведь, несмотря на игнорируемые проблемы с дыханием, у Сукуны никогда, даже в худшие его времена, не было такого дерьма.

Но в эту самую секунду, даже когда рядом Мегуми, даже когда просит Мегуми – дышать оказывается не так-то просто, хотя краем сознания Сукуна цепляется за мысль: он сделал бы для Мегуми все.

Буквально – все.

И в конце концов он дышит – потому что просит Мегуми.

И в конце концов в голове его начинает проясняться.

И только тогда до Сукуны начинает доходить этот факт – Мегуми в порядке. Вот он. Здесь. В руках Сукуны, которые все еще обхватывает его скулы ладонями – и все не выходит заставить себя отпустить. Потому что Сукуна не может. Попросту не может лишиться этого, физического доказательства того, что Мегуми здесь. Живой и реальный.

Не под взрывами.