Краска начала подниматься откуда-то из-за ворота его оранжевой толстовки, медленно захватывая шею, подбородок, скулы.

Падение.

Кто-то подрезал провода, на которых держалось тяжело бухающее, механическое сердце в груди Тяня.

Словить.

Бросок.

Тянь шумно выдохнул.

Полет.

Он был на пике, в верхней точке, выше облаков, выше неба, выше-выше-выше, в следующую секунду могло случиться все, чего бы он захотел; он мог наклониться, мог слизать удивление с чуть приоткрытых, тонких губ, мог, мог, мог…

Падение.

– Чем дольше смотрю на тебя, тем больше ты напоминаешь помидор.

Сло-…

Рука опускается на живот, и мячик падает ему на грудь.

Блядь.

Тянь знает, что все сделал правильно, знает, что один неверный шаг, один промах – и весь тот путь, который они прошли, все шаткое, призрачное доверие, которое ему удалось заполучить, все это в лучшем случае обнулится, в худшем – уйдет в минус; станет хуже, чем было в начальной точке.

Может показаться, что хуже, собственно, некуда, но Тяня жизнь давно научила оплеухами, гематомами и заточками под ребра – всегда есть, куда.

У них с Рыжим и так один шаг вперед – пинком на сотню-другую ярдов назад. Это если при оптимистичном раскладе.

Но все равно горько и тошно, и накатывает ощущение проебанного шанса.

Тотального проигрыша.

Тянь сжимает зубы крепче и закрывает глаза, откидывает голову назад и упирается затылком в заднюю стенку кровати; вслепую нащупывает закатившийся под бок мячик. На языке – вкус губ Рыжего, острый, резкий; скорее всего – выдуманный. Потому что в тот, единственный раз, все было игрой, шуткой, все было мимолетно и смазано, и слишком неожиданно обернулось чем-то серьезным.

Все еще не открывая глаз, сжимает мячик в руке.

Бросок.

Тянь впился пальцами в чужой подбородок и притянул лицо ближе.

Полет.

Вжался губами в губы жестко, безэмоционально, насмешливо.

Падение.

Почувствовал, как Рыжий замер на долю секунды, на мгновение-другое-третье.

Словить.

Бросок.

Рыжий начал трепыхаться, отталкивать, замахал кулаками в бессмысленной злобе.

Полет.

Тянь перехватил его руки за запястья, удержал, пытаясь выстоять под наплывом мощной, огненной ярости.

Падение.

В горле неожиданно встал ком при виде слез Рыжего.

Словить.

Бросок.

– Я настолько тебе противен?

Полет.

Пауза. Отчаяние. Надломленность. Слезы. Слезы. Слезы.

Падение.

– Да.

Сло-…

Мячик мажет по ребру ладони и падает на кровать.

Блядь.

Отвращение к самому себе зарождается где-то под ребрами, разрастается и ширится, заполняет грудную клетку; хочется вернуться во времени и начистить самому себе рожу.

Кажется, это называют чувством вины.

Тянь не привык к такому дерьму.

Вспоминаются все те разы, когда он бил Рыжего, когда унижал, когда заставлял что-то делать… у Рыжего причин ненавидеть его – тысяча и одна. В довесок к первому миллиону.

Когда именно для него самого все начало меняться, Тянь не знает. Не знает, когда образ местного тупого гопника начал идти трещинами, когда окончательно осыпался и исчез. Когда начало зарождаться вот это, нужное и важное, то, что заставило встать между толпой отморозков и Рыжим, то, что вытащило из ночного кошмара, стоило Рыжему взять его за руку, то, из-за чего сегодня бездумно ломанулся вперед…

Рука сжимает мячик сильнее нужного.

Глаза резко распахиваются.

Бросок.

Боковым зрением Тянь уловил движение.

Полет.

Действовал на инстинктах, прежде чем успел подумать, прежде чем успел понять, что происходит.

Падение.

Стал рядом, чтобы прикрыть, защитить, спасти…

Сло-…

Ребро ладони ударяет по мячику и тот отлетает к дальней стенке.

Сука.

Ярость течет лавой по венам, рычит где-то в солнечном сплетении, и Тянь задумывается о том, что Шэ Ли, в общем-то, прибыл на свою конечную.

Потому что за Рыжего он порвет.

В том числе, кажется, и самого себя.

Тянь не знает, когда именно и что изменилось, не знает, почему тянет магнитом, почему сердце – галопом, почему присутствием бьет в грудину – отсутствием бьет сильнее.

Почему мир вдруг схлопнулся на Рыжем.

Не знает.

И ему похуй.

Потому что впервые за очень-очень долгое время Тянь чувствует, что живет.

Бросок.

Нащупывает в кармане телефон.

Полет.

Набирает знакомый номер.

Падение.

– Чего тебе надо, ублюдок?

Словить.

Тянь падает.

Рыжий, сам не зная того, его ловит.

– Я тоже рад тебя слышать.

========== поводок (главе 258; Тянь) ==========

Спина Шэ Ли скрывается за поворотом – а перед глазами Хэ Тяня все еще пеленой стоит его взгляд: полубезумный, жадный; до Рыжего жадный. В голове Хэ Тяня на повторе, речитативом продолжает отбиваться его:

А мне нравится смотреть, как он горько плачет.

…нравится.

…нравится.

…нравится.

И ненависть, чистая, концентрированная, нарастает и пульсирует в такт этим словам.

Хэ Тянь вспоминает слезы Рыжего. Вспоминает их злую беспомощность после того, единственного поцелуя; вспоминает их тихое отчаяние в тот день, у ресторана, когда Рыжего рвотой вывернуло.

А еще вспоминает, как что-то внутри рушилось так незнакомо и страшно при виде этих слез – хотя Хэ Тянь не думал, что там еще есть, чему рушиться. Не думал, что чужие слезы вообще могут что-то в нем задеть – раньше они после себя оставляли только стылое, гнилое равнодушие.

Раньше – до Рыжего.

До Рыжего жизнь вообще была другой. Простой. Понятной.

Серой и пустой.

Нравится смотреть, как он горько плачет, – сказал Шэ Ли.

Хэ Тянь же вспоминает слезы Рыжего – и ненавидит себя за то, что причиной этих слез стал.

Спина Шэ Ли скрывается за поворотом – а Хэ Тянь поднимается на ноги и идет вперед. У него под кожей маяком, сигнальным огнем отбивается рыжийрыжийрыжий. У него вся жизнь схлопнулась в одном этом слове, в одном злом взгляде, в топорщащемся яростью загривке.

Когда он находит наконец Рыжего, когда утыкается ему лицом в тот самый загривок и зарыться в него хочет, впаяться так, чтобы весь, чтобы без остатка – в ответ Рыжий, конечно же, скалится и ощетинивается, когти свои выпускает и распарывает ими Хэ Тяню грудину.

Это легко игнорировать. Боль вообще легко игнорировать.

Хэ Тянь скручивает Рыжему руки за спиной, потому что знает, что по-другому же не подпустит, что оттолкнет, сбежит, на хуй в очередной раз пошлет. А где-то на задворках в это время Хэ Тяню гремит осознанием

и правильно сделает

ты же и сам мразь

ты же ничем Шэ Ли не лучше

Не лучше, – мысленно повторяет Хэ Тянь, перекатывает эти слова на языке, заставляя их разлететься на составляющие. И понимает. Понимает, блядь.

ложь

Потому что он хуже. Он во многие разы хуже, чем охамевший, безумный щенок вроде Шэ Ли.

Он хуже – и он утыкается Рыжему носом в загривок и дышит им, потому что по-другому уже дышать не может, потому что оторваться не может, потому что отпустить, блядь, не может. Потому что живется ему Рыжим тотально, абсолютно и страшно.

А Рыжий продолжает отбиваться, и рычать, и крыть матом.

Хэ Тянь думал – Рыжего будет просто сломать. Привязать. Сделать своим силой, так, чтобы попросту не оставить ему выбора, чтобы на поводок, в клетку. Чтобы заклеймить вечным моймоймой.

Хэ Тянь понимает – Рыжего пытались сломать до него. Ставили на колени. Ошейник на глотку ему цепляли и клеймили – взгляд скользит по проколам в ушах.

Хэ Тянь представляет, каким бы он был, по-настоящему сломленный Рыжий. Серый. Бесцветный. Больше не пылающий так ярко и жарко, до ожогов при каждом к нему прикосновении. Рыжий без этого стального стержня внутри, который дает ему подниматься с колен раз за разом, зализывать раны и упрямо брести дальше. Рыжий, в котором даже слез больше не останется; никаких, ни зло-беспомощных, ни отчаянно-стылых – потому что внутри будет та же пустота, которая так знакома Хэ Тяню. Которой он сам годами существовал.