========== если бы (главе 200; Шань) ==========

Шань осознает, что руки заходятся нервным тремором уже на подходе к своему дому. Его накрывает, прицельно накрывает всем тем, на что не хватало времени в доме Хэ. О чем он предпочел бы подумать где-то приблизительно никогда.

Благословенная пустота, царившая в голове после того, как вышел на улицу, наконец растворяется в судорожном дребезжании отголосочного «а если бы, если бы, если бы…»

Этого стоило ожидать.

Вот только Шань все-таки не ждал.

Осознание неожиданное и тотальное, от него хочется убежать, спрятаться, отвлечься; сунуть голову в песок или закрыть лицо руками и орать во всю мощь легких «я в домике, суки, сосните!»

Кто конкретно эти «суки» Шань не уверен – то ли люди вокруг; то ли приваливающие к земле проблемы; то ли сука только одна и имя ей ебаный Хэ.

А он ведь переживал.

Он ведь, блядь, реально переживал!

Хотя нет, погодите, как раз для переживаний времени не оставалось. Только для чистой, как приход, паники.

Когда видишь на экране своего телефона чужую окровавленную руку и короткое «скорее спаси меня», тут не до размышлений. Тут просто грудину рвет, а ноги несут сами.

Наверное, просто нужно было включить мозги. Наверное, просто нужно было сопоставить, попытаться состыковать эти две константы: Хэ и порезанные вены. И понять, дойти своими тупыми извилинами до того, что нихрена они, блядь, не стыкуются.

Вот только мозги отказали, а в ход пошли чистые инстинкты – спасти-спасти-спасти.

Шань чувствует, как его ведет, мир перед глазами заходится каруселью.

Резкий наклон вперед.

Голову вниз.

Руками в колени.

Вдох.

Выдох.

Вдох.

Выдох.

А если бы ты реально умирал.

А если бы ты умер, сука.

А если бы…

Когда начинает чувствовать, что в глазах жжет – он остервенело трет лицо ладонями, все еще не разгибаясь, и пытается перебить злостью все остальное. Дребезжащее. Струной натянутое внутри.

Хэ – уебок. У него тупые шутки. У него мозги набекрень и выверт психики. На него вообще не нужно обращать внимания.

Убил-бы-сука-нахуй…

…а потом – не обращать внимания.

Да и кого вообще волнует, сдох бы этот ублюдок или нет? Кому вообще есть до этого хоть какое-то дело? Реально захочет наложить на себя руки? Да пожалуйста! Посмотрим-поаплодируем-цветы-на-могилку-принесем!

Не соблаговолите ли вы, милейший, освободить нашу нервную систему от своего ебически-эпического присутствия? Будьте же так, блядь, добры!

Шань выпрямляется, вскидывает голову к небу и выдыхает – да, правильно. Ему плевать. Ему нет до этого никакого дела. А то, что он так понесся сломя голову… это рефлекторно.

В голову припекло.

Он бы так ради кого угодно…

Неважно.

Плевать.

Только в районе диафрагмы все еще свербит – Шань зло возит ладонью по футболке, откашливается, несколько раз бьет себя кулаком под дых так, что болью отзывается.

Но внутри что-то все еще не в порядке. Что-то все еще сломано. Что-то все еще гудит и не отпускает.

неважно-плевать

-неважно-плевать-

-не-важ-но-пле-вать-

Шань передергивает плечами, стискивает челюсти со всей силы – кажется, даже слышит их скрип, – и обещает себе больше не вспоминать об этом уебке.

Нахуй.

Хэ и так слишком много в его жизни, чтобы позволять поселиться еще и в собственной голове.

неважно-плевать

И Шань почти верит себе, эта вера слегка успокаивает, дрожь в руках утихает, и ноги уже тверже ступают по земле в направлении дома.

неважно-плевать

Почти верит.

Почти.

А на следующий день Шань наслаждается долгожданным оди-но-чеством, когда видит тупую псину, бессовестно дрыхнущую посреди проезжей части.

И в голове срывает тормоза.

Потому орет он на нее, хлопающую глазами и явно не въезжающую, чего от нее хочет этот сбрендивший человек, а перед глазами – дурацкая фотография.

Дурацкое «скорее спаси меня».

Дурацкий Хэ Тянь.

Безмозглый настолько же, насколько безмозгла эта псина, на которую ори не ори, как только Шань свернет за угол – наверняка опять уляжется на прежнее место. Дожидаться, пока ее наконец-таки собьет чья-нибудь машина.

И, наоравшись, Шань едет дальше.

Шань уже за углом.

Шаню неважно-плевать…

Шань матерится, разворачивает велосипед и возвращается.

Тупая псина.

Тупой Хэ Тянь.

========== да (главе 204; Шань) ==========

Он в очередной раз оглядывается через плечо, выискивая в темноте улиц движущиеся в свете фонарных столбов тени; вслушивается в тишину, ожидая кроме знакомого топота двух пар ног уловить чужое, тяжелое, давящее присутствие; концентрируется на ощущениях, на вопящих еще недавно инстинктах, которые отголосками шелестят где-то в затылке и затихают.

Облегчение вырывается из горла хриплым выдохом, разливается по телу теплом, прогоняя текущий по венам свинец, который притуплял нервные окончания и давал сделать очередной рывок.

Одни.

Адреналин сходит на нет.

Его место занимает боль.

С бега они переходят на быстрый шаг, и Шань упрямо стискивает зубы покрепче, сжимает руки в кулаки так, что ощущает, как ногти впиваются в ладони.

Он чувствует на себе посторонний взгляд, но инстинкты продолжают молчать, только шелестят едва слышно – свой. Когда именно Тянь успел стать своим, Шань не знает, но вот сейчас, в эту самую ебаную секунду точно не до того, чтобы об этом задумываться.

Сейчас хватает сил только держать невозмутимую мину при хреновой игре, не морщиться, не скулить, не осыпаться на асфальт побитой шавкой.

Боль накрывает его постепенно, медленно, она начинает приходить из покалывающих кончиков пальцев и откуда-то из центра позвоночника, чтобы постепенно двигаться дальше, наливаться, заполнять собой каждую клеточку тела.

Болеутоляющего бы. Морфия. Целительных-объятий-мамы-из-далекого-детства внутривенно.

Но есть только темная, грязная подворотня, собственное упрямство, позволяющее все еще держаться на ногах, и Хэ Тянь. Хэ Тянь, который все смотрит, смотрит, смотрит, хотя Шань продолжает ввинчиваться взглядом в мрачную улицу перед ним, не позволяя себе повернуть голову в сторону, или скосить глаза, или даже передернуть плечами.

Под этим взглядом нельзя ломаться. Нельзя крошиться.

Нельзя быть слабым.

Нельзя, нельзя, нельзя.

Отвернись, хочется рыкнуть.

Прекрати.

Не смотри.

Отъебись!

– Тебе нужно в больницу, – тихо и уверенно, так холодно, так выверено, так тошнотворно по-тяневски, что хочется выблевать, или заорать, или съездить по морде…

– Не нужно, – вместо этого выдыхает сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как ломит спину, как паутиной расползаются по ней трещины, из которых сочится боль-боль-боль.

Шань надеется, что ничего не сломано.

Шань вспоминает, как его жахнули по спине металлической трубой – а вместе с тем вспоминает и о том, что его надежды никогда нихрена не стоили.

Они идут в тишине еще минуту, или две, или час – сложно ориентироваться, когда боль перетекает на поясницу, на ребра, на плечи, заседает в висках, которые хочется помассировать пальцами; физически ощутимым многотонным блоком давит на спину так, что кажется, еще мгновение – переломится, как сгоревшая спичка.

Кажется, он весь – одна сплошная болевая точка. Каждый нерв, каждая кость, каждый сосуд, каждая ебаная клетка – боль.

– Дай мне посмотреть, – слишком поздно.

Слишком поздно Шань понимает, что Тянь тянется к нему рукой. Он по инерции, по привычке, из-за давно выработанного рефлекса отшатывается в сторону и тут же чувствует, как начинает заваливаться на бок. Тело, которое было готово свалиться замертво, как только иссякла последняя вспышка бегущего по венам адреналина, теперь отвратительно мстит ему.

Оно не поддается попыткам устоять, выровняться, не позволяет сохранить последнюю каплю гордости и достоинства. Тянь ловит его за секунду до встречи с землей.