Шань обвисает в крепких руках сломанной куклой, и с ужасом понимает, что не может сделать ничего. Речи не идет о том, чтобы вырваться или снова встать на ноги – он едва способен даже пошевелиться. В уголках глаз неприятно, постыдно жжет, и Шань резко смаргивает, сжимает челюсти так крепко, что, кажется, лечить придется и зубы.

Он чувствует себя таким жалким.

И ничтожным.

И господи блядь, ты даже на ногах устоять не можешь, ну что за образцовый кусок дерьма, а?

– Все в порядке, – заставляет он себя прохрипеть.

Заставляет – через силу, через боль, через прокушенную до крови губу – ноги упереться в землю.

Заставляет – через дрожь, через гордость, через странное покалывание в груди – руки вцепиться в чужие стальные бицепсы, чтобы выпрямиться.

– Я в порядке, – повторяет, убеждая неизвестно кого – то ли себя, то ли Тяня, то ли тело-которое-сгусток-боли.

Взгляд Тяня цепкий и холодный, под кожей ходят желваки и в накрывшей их тревожной тишине можно услышать, как он со свистом вдыхает воздух.

– Да нихуя, – выплевывает-шипит, и хотя интонации все еще тихие и уверенные, что-то в голосе, в выражении лица, в этом свистящем вдохе и цепком взгляде почти заставляет вздрогнуть.

Почти.

Самообладания Шаня все еще хватает, чтобы удержать дрожь в себе.

И этим можно было бы возгордиться, но только он, блядь, не в состоянии даже ровно стоять на ногах.

Зато все еще в состоянии смотреть Тяню в глаза с упрямым, дурацким вызовом, встречая такой же вызов в ответ. И Шань не знает, сколько это могло бы длиться, но в этот момент его спину простреливает резкой, колющей и вышибающей дух болью; он не выдерживает – сдавленно охает, не находя сил даже для мата, и резко подается вперед, утыкаясь носом в чужую грудь.

Его перехватывают крепче, прижимают к себе сильнее, и возможности сопротивляться больше не остается.

Чувствуя, как чужие руки проходятся по спине, Шань заставляет себя подтянуться выше, утыкается носом в ключицу и глушит болезненный вздох. Прикосновения становятся бережнее. Нежнее. Невесомее. Футболку задирают, и Шань слышит у себя над ухом сдавленное блядь, в котором больше нет тишины-уверенности-холода.

Кажется, он различает беспокойство. И испуг. И что-то еще, что-то очень хрупкое, очень важное…

Шань думает, что бредит. На почве боли слетает с катушек. Все такое нереальное, и неправдоподобное, и этого попросту не может происходить. Весь этот день, он… такой. Не-воз-мож-ный. И Тянь – самое невозможное из всего.

– Идиот, – Шань сильнее вжимается носом в ключицу, цепляется за футболку, за здравый разум, за чужое дыхание у себя над ухом. Он не уверен, что говорит вслух, но ответ прилетает болезненным хрипом, надломленным смешком куда-то в мочку:

– Удивил.

– Ты идиот, – упрямо повторяет Шань чуть громче, по осколкам собирая из разных частей тела остатки себя. Он не знает, зачем говорит. Он думает, если это все нереально – то почему бы и нет? Он понимает, как сильно хочет врезать Тяню, врезать, врезать… – Тебя там убить могли. Убить…

Малыш Мо…

Я тебя прикрою, уходи.

Помнит. Помнит. Помнит…

– Волновался? – шепотом, деланно-насмешливо под тонной усталости, переживаний и страха-страха-страха.

Шань думает – нереально.

Шань думает… но думать не получается.

Сознание заволакивает туманом, оно под прессом боли ускользает, проваливается в бездну, где ждет пустота-тишина и спокойствие.

Он смутно чувствует, как его удобнее перехватывают, как куда-то тащат.

Чувствует на прижатых к чужой коже губах привкус соли.

Выдыхает. Бессознательное, болезненно-честное; током по оголенным проводам-венам.

– Да.

И проваливается в бездну, уже не слыша судорожный вздох у своего уха.

========== почти (главе 207; Шань) ==========

Комментарий к почти (главе 207; Шань)

https://pp.userapi.com/c830708/v830708295/14f0ea/87quERZXcSw.jpg - после этого арта Олд я не смогла удержаться.

Одной из душных, стерильно выхолощенных ночей в больнице Шань просыпается, ощущая какую-то тяжесть на своих ногах.

Смаргивая остатки сна, он медленно привыкает к темноте палаты, которая разбивается слабым светом полной луны и точками звезд, клыкасто заглядывающих в окно. Рука тянется к ногам, пытаясь нащупать то, что его разбудило, и стоит пальцам зарыться в чьи-то волосы – Шань тут же дергается назад и едва удерживает себя от постыдного писка.

Глаза наконец могут хоть что-то различить в сумраке, и он действительно замечает чью-то макушку, уютно устроившуюся чуть выше колен. Очень уж знакомую макушку.

Сердце пропускает удар, чтобы тут же зайтись нервным, лихорадочным стуком, бешеным тремором на грани приступа.

Вот ублюдок! – вспыхивает в голове злое.

Какого хуя он здесь забыл?! – догоняет его яростное.

С ним же все в порядке?.. – перекрывает их тихое, робкое, смутно обеспокоенное.

Последний вопрос против воли всплывает в сознании, когда Шань приподнимается на локтях – старательно игнорируя то, что пытается сделать это как можно аккуратнее, без лишних, резких движений совсем не из-за собственных перевязанных ран, – усаживается и нависает над устроившимся, как преданный пес, на его коленях Тянем, наконец получая возможность разглядеть его лицо.

В полумраке, конечно, сложно судить, но Шаню оно кажется таким уставшим и изможденным; кажется, можно разглядеть синяки под глазами; кажется, можно разглядеть новую морщинку на лбу, которой раньше там не было.

Херня, – пытается отмахнуться Шань, и не только потому, что в лунном свете чертовски сложно было бы такое увидеть. Ему попросту неоткуда знать, какие морщины на этом гребаном – идеальном, мать его – лице новые, а какие – нет.

Неоткуда, понятно?

Но дурацкая рука уже сама собой тянется вперед, туда, к складке между нахмуренных бровей, чтобы легко провести по ней большим пальцем, и почти почувствовать, как она разглаживается под прикосновением.

Когда Тянь начинает шевелиться, Шань застывает, на секунду-другую решив, что тот проснулся, и почти испугавшись. Почти. Но Тянь просто утыкается ему в ноги еще сильнее и только когда хватка под коленями усиливается, Шань осознает, что его еще и оплели конечностями.

Он опять едва не срывается на позорный писк – очень мужественный писк – и уже примеривается, чем бы потяжелее огреть тупую безмозглую голову у него на коленях, но…

Но.

Что-то останавливает.

И в конце концов он просто сидит посреди кровати, как дурак, не зная, куда девать руки, чувствуя, как от тяжести чужого тела начинают затекать ноги. И боится лишний раз пошевелиться.

И смотрит. Смотрит, смотрит, смотрит.

Сейчас, когда это середина ночи, когда можно свалить все на сонливость, на помутнение рассудка, Шань разрешает себе это. Смотреть.

Тянь выглядит таким непривычно уязвимым, устало-разбитым, подростково-угловатым. Будто весь только и состоит из этих самых углов, острых и опасных, отращенных в приступе тотальной ненависти и абсолютной внутренней боли; горького, прицельно накрывающего волной одиночества.

Шань знает. Шаню это знакомо. Он сам отращивал такие углы.

И опять не может удержаться. Пальцы зарываются в темные волосы, но в этот раз – почти осознанно, почти правильно, и Тянь во сне подается прикосновению, ластится, как изголодавшийся по нежности ребенок.

Он ведь и есть ребенок – с ужасом понимает Шань, недолюбленный, недоласканный, одинокий ребенок, как он сам, и начинает казаться, что под его пальцами один из острых углов смягчается, оплывает воском и превращается во что-то новое, мягкое и покладистое.

Когда Шань осознает, что за ним наблюдают внимательные серые глаза, он резко одергивает руку, которая вдруг начинает ощущаться так, будто ее сунули в догорающие каминные угли.

Мысленно он чертыхается, материт себя последними словами и задается вопросом – сколько Тянь уже так наблюдает? Сколько он понял, пока наблюдал? И что вообще за нахуй он мог бы понять?