И Шань срывается.

И предохранители следом – жалкие их остатки.

И он толкает этого ублюдка к стене. А ублюдок вместо того, чтобы увернуться, чтобы толкнуть в ответ, чтобы врезать – и ведь он мог бы, мог бы, даже не напрягшись, мать его – послушно дает припереть себя к стенке.

Послушно сползает на пол.

(божество

падает

с небес)

И тащит Шаня за собой, хватая за запястье; и заставляет рухнуть на колени – а Шань и так на коленях, он всю свою гребаную жизнь на коленях, харкает кровью в пол. И все попытки подняться раз за разом, раз за, сука, разом, заканчиваются тем, что жизнь рушит его снова и снова.

Снова и снова заставляет разбивать колени в мясо.

Снова и снова ломает ребра в пыль.

Снова.

И.

Снова.

И сейчас Шань коленями – перед Хэ Тянем.

Перед Хэ Тянем, который смотрит на него снизу вверх – впервые за все их гребаное знакомство смотрит на Шаня снизу вверх, – приваливаясь к холодному бетону.

Перед Хэ Тянем, глаза которого – бессильное отчаяние. Вековая усталость. С лопнувшими капиллярами, краснотой обнимающими серость радужки – будто этой ночью не только Шань ни на секунду не смог глаз сомкнуть.

И не такими должны быть глаза у богатеньких мажорчиков.

И Шань не знает, а какими, собственно, должны, не с таким уж большим количеством его нищебродное величество знакомо – но точно.

Не.

Такими.

Потому что такие Шань видел в зеркале. И ему-то как раз положено.

Но Хэ Тяню…

Хэ Тяню положено быть богатым.

И совершенным.

У него идеальным жизнь, такая, какая положена счастливым, положена поцелованным судьбой, или небом, или хер знает, кто там отсыпает совершенство-для-совершенства.

Совершенство-для-божества.

Тогда какого ж хера Хэ Тянь счастливым не кажется?

Тогда какого ж хера он выглядит, как мученик на плахе, выглядит, будто у него удавка на глотке, а к табуретке под его ногами прижата ступня Шаня, которая может в любой момент эту табуретку из-под ног выбить?

Какого ж хера, Хэ Тянь.

Какого ж хера ты не можешь оставить меня в покое.

И Шань злится.

И Шань кричит.

Орет в это совершенное лицо, в эти глаза, болью засыпанными, как песком.

И он орет – и подтверждает, да, да, он неполноценный.

И он орет что-то о том, какой Хэ Тянь круглый отличник, и что он из богатой семьи, и как он всем – всем, сука, всем – нравится.

И он орет.

Орет о себе.

Себе по нутру – наждаком.

И на «из богатой семьи» для Хэ Тяня – приходится «нищеброд» для себя. И на «круглый отличник» для Хэ Тяня – приходится «двоечник» для себя. И на «всем нравишься» для Хэ Тяня – приходится «ходячая проблема» для себя.

И ни одного пункта в пользу себя.

И в целом в пользу себя – огромное абсолютное нихуя.

И что Хэ Тянь здесь вообще делает. И почему бы ему не пойти и не подыскать кого-то себе под стать. И зачем ему возиться с нищебродом-двоечником-ходячей-проблемой.

Ебучая жажда поиграть в благодетеля? Подписать приговор «идеальный мажорчик» итоговым – возится с сирыми и убогими, вот какой дохуя благородный?

з а ч е м

И Шань орет:

– Я чувствую себя таким жалким неудачником рядом с тобой! Мы вообще не должны были встречаться!

И удивляется, что изо рта его не брызжет кровь. Потому что, по ощущениям, где-то глубоко рвется то, что давно уже казалось изодранным в лоскуты; что, казалось, сильнее кровоточить уже не может.

Но оно кровоточит.

Оно привкусом железа забивает Шаню глотку.

Но все еще – ни капли наружу.

Все внутрь.

Внутрь, блядь.

Задыхаться.

Захлебываться.

Гнить.

Гнить.

Гнить.

А Хэ Тянь смотрит.

И смотрит.

И смотрит.

И глаза его – бессильное отчаяние. Вековая усталость.

Серая хмарь, обнятая кровью лопнувших капилляров.

Но еще там же, в этих глазах, с каждым словом Шаня, бьющим по себе самому, загорается что-то. Что-то упрямое. Что-то решительное. Что-то, из-за чего остатки сил, выплеснутых ядом вместе со словами, уходят из Шаня, оставляя за собой жжение в глазах и постыдный тремор в руках.

Оставляя за собой тремор где-то глубже.

Там, где изодрано в клочья.

Там, где кровоточит.

– Мо Гуань Шань… – голос Хэ Тяня тихий – но твердый, сильный. И хватка его руки на запястье Шаня тоже становится тверже – но не болезненно тверже.

Заземляющие тверже.

– Мне все равно, какие у тебя причины…

И вторая рука Хэ Тяня сцепляется Шаню в рубашку зеркально тому, как рука самого Шаня сжимает рубашку Хэ Тяня.

И Хэ Тянь продолжает.

И с каждым его словом остатки ярости в Шане обращаются разрухой послевоенных городов.

– Но если ты собрался сбежать – то не получится.

И к тому моменту, как Хэ Тянь заканчивает говорить – он уже приподнимается над полом, но не смотрит на Шаня вновь сверху вниз, как делает это обычно. Как Шань от него ожидал.

Нет.

Он смотрит прямо.

Глаза в глаза.

На равных.

Так, будто это вообще возможно для них – на равных.

Из-богатой-семьи-отличник-всем-нравится – и нищеброд-двоечник-ходячая-проблема.

Это нереально, – думает Шань.

Такое работает только в дерьмовых книжках с мягким переплетом, – думает Шань.

В реальности от такого.

Нужно.

Бежать.

Думает Шань.

Но Тянь говорит «если ты собрался сбежать – то не получится» – и смотрит упрямо. Решительно. Смотрит так, будто на равных для них – это возможность, а не иллюзия.

И Шаню, выпотрошенно и кровоточаще смотрящему на него в ответ.

…вдруг не хочется, чтобы сбежать – получилось.

Комментарий к на равных (главе 328; Шань)

не выходит не писать, когда маньхуа так по эмоциям бьет

так что засоряю, да

и очень надеюсь, что не совсем зря. еще сильнее надеюсь, что это не настолько пиздецово написано, как мне кажется

спасибо perverse_penguin за подарок работе. неожиданно и приятно, если это все вообще кому-то чуть-чуть интересно

========== не смей (главе 333; Тянь) ==========

Тянь никогда всерьез не задумывался о том, способен ли он убить; никогда до тех пор, пока не встретил Рыжего.

Забавно, что убить-то ему хочется не Рыжего.

Убить ему хочется за Рыжего.

Достаточно увидеть, в каком Рыжий состоянии, достаточно увидеть кровь и ссадины на его лице, достаточно увидеть след на его шее…

Достаточно.

Есть два варианта дальнейшего развития событий, которые мелькают в голове Тяня. Первый – подойти, обнять, может, наорать; лично обработать каждую ссадину, каждый синяк, обработать порез на шее; лично убедиться, что ничего серьезнее, убедиться в отсутствии вывихов или переломов – с Рыжего станется скрыть. Силком потащить в больницу, если понадобится.

Но есть еще и второй вариант.

Пойти и сейчас же прикончить мудака, который это с Рыжим сделал; для того, чтобы понять, кто именно этот самый мудак, не нужно ни задавать лишних вопросов, ни даже особенно задумываться.

Особенно задумываться над тем, какой вариант выбрать, Тяню тоже не приходится.

Выбор едва ли не сходу падает на второй.

(Тянь попросту не уверен, что вывезет, если сейчас подойдет к Рыжему,

а тот в ответ от него

отшатнется)

Так что почти сразу Тянь отворачивается от избитого лица Рыжего, давая вспыхнувшей в грудине ярости разрастись в кострище, пожирающее собой любой намек на беспокойство или страх за него. Делает шаг в противоположную от Рыжего сторону.

Первый.

Второй.

В ушах штормами грохочет так, что Тянь не слышит чужого приближения до тех пор, пока его не хватают за запястье, резко останавливая.

– Куда? – сквозь плотный фантомный шум слышится хриплый, сбитый вопрос, и у Тяня руки сами собой в кулаки сжимаются и челюсть сцепляется крепче.

Выдернуть бы запястье из чужой хватки и продолжить идти – но именно на это сил не находится; не находится сил на то, чтобы добровольно лишить себя прикосновения Рыжего – пусть даже такого. Слишком уж редкое явление.