Слишком ценное.

Тяню хочется расхохотаться.

Жалкий.

Слабый.

Ничтожный.

Может быть, Рыжий прав, когда бежит от него – Тянь только обещает защитить и помочь, но на деле проебывается и не делает нихера.

Или, наоборот, как раз делает – но только хуже.

– Сам как думаешь? – рычит взбешенно Тянь, пытаясь скрыть за рыком собственное бессилие, собственное жалкий-слабый-ничтожный; хватка на запястье тут же становится крепче.

Все еще не оборачиваясь, Тянь продолжает стоять к Рыжему спиной – не уверен, что не сделает какую-нибудь ебанину, если лицо его избитое сейчас увидит. И будет ли эта ебанина выражаться в том, чтобы разбить себя о ближайшую стену, или в том, чтобы ласково и невесомо коснуться губами раны на шее Рыжего, перекрывая чужой след своим – Тянь знать не хочет.

Но хватка на запястье – вот она, все еще здесь. И шторма в ушах чуть притихают. И кострище за ребрами чуть приглушается, на первый план вновь выталкивая беспокойство, тревогу; жажду не убивать – защищать.

Блядь.

Тянь не столько слышит, сколько нутром чует, как Рыжий скользит к нему чуть ближе – не больше шага, но этого достаточно, чтобы внутри что-то замерло и схлопнулось.

Тянь не столько слышит, сколько нутром чует, как Рыжий сипит – тихо и сбито, но решительно:

– Не смей.

– Почему? – так же тихо спрашивает Тянь, и когда ответа не следует, острое раздражение стелится ему по венам, перекрывая собой страх – страх, что он не нужен; не нужен Рыжему. И Тянь зло выплевывает это раздражение, защищаясь от того, о чем думать не хочется. – Что, очередная херня с неуверенностью в себе? С неумением принимать помощь? Я опять влез на территорию, где правят твои сраные комплексы? Или, может быть, дело в Шэ Ли?

И Тяня несет, несет.

Тянь уже не контролирует себя, не контролирует то, что говорит, не контролирует сочащийся изо рта яд; не контролирует едко-насмешливый оскал, ломающий лицо надвое, когда продолжает:

– Защищаешь его? Не хочешь видеть, как с него спустят шкуру? Что это, Рыжий? Может, стокгольмский синдром? Или…

– Я не хочу, чтобы ты сдох, придурок! – орет севшим низким голосом Рыжий; орет отчаянным рваным шепотом, который ржавой пилой проходится Тяню по сердечной мышце.

И Тянь резко замолкает; резко останавливается, ментально успевший разогнаться до сотен миль по спидометру. А когда оборачивается, его вмазывает в невидимую стену – и размазывает в кровавую кашу.

Внутри – двенадцать по Рихтеру.

Снаружи – абсолютная тишина.

Только дыхание тяжелое, сбитое разбивает эту мировую тишину.

У мира все в порядке.

Рушатся только они двое.

Хватка – все еще на запястье, и Рыжий, выглядящий таким загнанным и таким уязвимым, кажется, только сейчас это осознает; Тянь успевает перехватить его разжавшиеся пальцы раньше, чем Рыжий уберет руку.

Тянь медленно подступается к нему, как к загнанному в угол окровавленному зверю, который продолжает скалиться слабо – пусть больше по привычке и из отчаяния, чем из реальной жажды выгрызать себе клыками жизнь.

Но все еще готовый скорее сдохнуть, чем сдаться.

Все еще не готовый покориться.

Все еще сильный и упрямо стоящий на ногах – даже когда почти сломленный.

Неизменно восхищающий.

Стоит Тяню сделать шаг вперед – и Рыжий почти делает шаг назад.

Но только почти.

Он, кажется, сам себя останавливает, пересиливает – и замирает на одном месте.

Еще шаг вперед.

Еще.

Тянь падает в глаза Рыжего; падает в их разруху и послевоенные города; глотает их пепел с готовностью; льет себе в глотку страх, которого в глазах Рыжего до самого дна.

И черт знает уже, страх ли это перед Шэ Ли – или перед ним, Тянем; страх ли это за себя – или за него, Тяня.

Черт знает, умеет ли Рыжий вообще за себя бояться.

Стоит расстоянию между ними сократиться до одного выдоха, Тянь разжимает хватку на запястье Рыжего – но только для того, чтобы опустить руки ему на плечи и осторожно притянуть ближе.

Когда Рыжий не отталкивает и не отшатывается – Тянь прижимает его к себе крепче.

И крепче.

Скорее всего, Рыжему со всеми его побоями больно – но тот никак этого не выказывает, а Тянь не может заставить себя добровольно сделать почти агрессивное объятие слабее. Вместо этого он утыкается носом Шаню в шею – там, где рана, – и хрипит ему в кожу, дыша им:

– Не отпущу.

Получается хрипло.

Сорвано.

Отчаянно.

Получается полубезумно: то ли обещание, то ли угроза.

То ли клятва, то ли проклятие.

Но Тянь не может остановиться. Он же Рыжего чуть не потерял – во всех смыслах чуть не потерял. Он же себя вместе с Рыжим чуть не потерял. Он же…

Он не может об этом думать.

Он ебнется к херам окончательно, слетит в безумие на полной скорости, если будет думать.

Так что вместо этого он лишь продолжает держать Рыжего – держаться за Рыжего – и хрипеть, стоя на границе пропасти.

– Никогда не отпущу.

Рыжий не обнимает в ответ – но и не отталкивает, не отшатывается; только в ушах гремит его:

Я не хочу, чтобы ты сдох, придурок.

Пока что Тяню этого достаточно.

…но Шэ Ли он все-таки прикончит.

Комментарий к не смей (главе 333; Тянь)

последние главы слишком точечно бьют

я не могла не

========== только верь (главе 334; Шань) ==========

Шань такой жалкий.

Такой слабый.

Такой ничтожный.

Все его попытки вырваться из этого ебаного замкнутого круга оборачиваются тем, что его загоняет на новый виток – или, может быть, он загоняет себя сам.

И так снова.

Опять.

Еще раз.

Он не хочет этого – но когда вообще жизнь интересовалась, чего там этот жалкий рыжий обсосок хочет.

Шэ Ли – его ошибка.

Его промах.

Шэ Ли – груз на его плечах, который тащит, и тащит, и тащит туда.

Вниз.

В пропасть.

И Шань цепляется за край пропасти кончиками пальцев, сдирает их в кровь и мясо, не давая себе соскользнуть и пытаясь груз с плеч сбросить – но каждый раз, когда он думает, что получается.

Каждый раз, когда думает, что стал на шаг ближе к свободе.

К ебучему исцелению.

Оказывается, что груз обвивается вокруг его торса.

Обвивается вокруг его шеи.

Обвивается змеей.

Цепью.

И тащит.

Тащит.

Тащит туда.

Вниз.

В гребаную пропасть.

Большую часть времени Шань запрещает себе об этом думать, ошибка уже сделана, откат системы не предусмотрен – так что жалеть о прошлом, жалеть себя нет никакого долбаного смысла.

Но иногда.

Только иногда.

Он все-таки задумывается.

Был ли у него шанс отыграть эту партию иначе?

Мог ли он в то мгновение, когда на его пути впервые попался Шэ Ли – обойти его? Обогнуть по дуге? Выбрать путь более долгий, более сложный – но без последствий, которые потом будут раз за разом валить его на колени, ломать его, заставлять его харкать кровью и ошметками себя самого?

И дело в том, что ответа у Шаня нет.

К жизни не прилагается инструкция. Нельзя отыскать давно забытую коробку, в которой эту жизнь по заказу доставили; а на дне коробки – смятый клочок бумаги с пошагово, подробно расписанным: что делать, куда идти, где сворачивать. Какая деталь какому слоту полагается.

Так не бывает.

Жизнь не рассказывает милостиво, какой выбор правильный.

Жизнь ломает.

Бьет.

По хребту и по коленным чашечкам.

Временами Шань сам не понимает, как ему все еще удается двигаться. Как, если кажется, что весь он состоит сплошь из открытых переломов, если кажется, что жизнь с тяжелой стальной арматурой наперевес уже добралась до каждой ебучей кости в теле.

Если кажется, что от него самого уже почти ничего не осталось.

Но Шань идет.

Идет.

Идет.

И раз за разом попадает в пасть Шэ Ли.

Ощеренную.

Клыкастую.

И цепь на шее больше не метафорическая. И она затягивается на глотке Шаня, подчиненная чужим движениям – туже. Сильнее.