И щенка больше не было – и виноват в этом был Тянь.

И если с Рыжим однажды…

Если…

Вот только урок оказался фикцией.

А под пальцами – шерсть. Не щенка. Старого, верного, преданного пса. Пса, у которого хвост все еще слабо мечется из стороны в сторону, когда Тянь прижимает его к себе сильнее, близко – но бережно. Пса, у которого была долгая и счастливая жизнь. Жизнь, которую этому псу подарил его брат.

Пса, которому осталось.

Несколько.

Дней.

В глазах вдруг начинает нестерпимо жечь – но Тянь стискивает зубы крепче. Сглатывает. Сглатывает. Зло гонит это жжение, гонит и гонит.

Ему нельзя.

Никак нельзя.

Не здесь. Не сейчас.

Никогда.

Он же знает, почему брат это сделал. Понимает, зачем было то закопал. Осознает, что брат бы действительно закопал, но…

Но.

И это но все решает.

Потому что это но – мягкая шерсть под пальцами Тяня.

И он зарывается в эту шерсть сильнее. И он прячет в ней жжение, на которое у него нет права. И он прячет в ней страх, от которого годами бежал – вот только страх догнал его. Догнал. Догнал рыжими волосами и яростно-теплыми глазами, догнал бесконечной руганью и надежной хваткой длинных пальцев, которые вытаскивали Тяня из кошмара. Догнал пламенем, которое там, внутри Рыжего, ревет яростно, неукротимо, и сгореть бы в нем.

Сгореть.

Вот только оно не сжигает.

Оно греет. Отогревает давно замершее, обросшее арктическими льдами.

И Тянь ковал себя из стали и силы, вот только ничерта не выковал. Вот только он все еще – слабый и жалкий, беспомощный. Вот только брат бросает равнодушное «перевод в другую школу» – а Тяня швыряет в чистый концентрированный ужас, как на очередной круг личного ебаного ада.

И страх.

Страх.

Страх.

Он же неотступно следует за Тянем по пятам. Следует с той секунды, как он встретил Рыжего. И он все растет с каждым днем. Растет с каждой минутой, проведенной рядом с Рыжим – с каждой секундой, проведенной от Рыжего вдали.

И Тянь задыхается этим страхом.

Страхом того, что он разрушит Рыжего. Что не сможет защитить. Что он потеряет его так же, как…

Вот только щенок – вот он, в его руках. Не щенок. Старый, верный, преданный пес. Пес, которому долгую, счастливую жизнь.

Подарил.

Брат.

Неважно, как долго Тянь пытался стать силой и сталью, чтобы суметь однажды защитить, чтобы то «закопал» никогда не повторилось. Но сейчас, обнимая старого умирающего пса, он вновь превращается в дрожь и слабость. И все, о чем может думать – это Рыжий, Рыжий, Рыжий.

Рыжий затапливает его мысли надежно, затапливает надежно все его нутро и всю жизнь, которая была такой бессмысленной и пустой до него.

Все, чего Тянь может желать – это Рыжего защитить. И цена вдруг перестает иметь значение.

И Тянь хрипит:

– Брат…

Брат.

Когда-то – кумир, икона, личное божество.

Позже – личный бес, швыряющий в милостиво раскрытые адовы врата.

Сейчас – хладнокровная, безжалостная, исправно выполняющая приказы машина.

Брат.

Пальцы ласково скребут пса за ухом, и Тянь чувствует, как в нем слабо трепыхается маленький мальчик, восторженно глядевший когда-то на своего старшего брата. Мальчик, у которого старший брат отобрал мечту. Мальчик, в тайне от которого старший брат его мечту сберег.

А ведь Тянь считал, что этот мальчик давным-давно мертв. А еще он считал, что давно разучился бояться.

Хах.

Весь его мир рушится.

Все, что он знал – рушится.

Все, во что когда-либо верил.

Рушится.

Рушится.

Рушится.

И он сам рушится.

Но это неважно. Потому что среди этих разрушений нет ничего, по чему Тянь будет скучать. Потому что единственно важное, солнечно-рыжее, пылающее и греющее – оно осталось нетронутым. Оно все так же колется под ребрами болезненной нежностью. Только бы сохранить это. Только бы сохранить.

И где-то там, среди масштабных разрушений всего гнилого и страшного, что строилось годами, находит себе место новое знание. Знание, которое не будет убивать годами.

Однажды брат сберег то, что было Тяню важно.

Сбережешь ли ты того, кем я дышу?

И Тянь сипло выдыхает куда-то в светлую мягкую шерсть, чувствуя, как слабая отчаянная искра вспыхивает среди пепла внутри:

– Помоги мне еще раз…

Комментарий к сбереги (главе 310; Тянь)

как вообще всего несколько фреймов могут такое с внутренностями творить

гспдблд

не могу я после такого не писать. так что засоряю. опять и снова

пойду, поищу изоленту для своего попавшего под асфальтоукладчик сердца

========== забота (главе 314; Тянь) ==========

Дело в том, что Тянь почти забывает о боли.

Почти забывает о боли, пока Рыжий – концентрат беспокойства и заботы, пока он срывается в крик и страх.

Почти забывает о боли, пока Рыжий позволяет вжаться лицом себе в плечо, пока не отталкивает и не рычит, пока он здесь, совсем близко, рядом, рядом, рядом, пока его тепло – под кожу, и греться, греться, греться бы бесконечно.

И Тянь тает.

Тает.

Тает.

Вековые льды тают, разливаются подреберным океаном, затапливают пепельные города внутри, разоренные давней проигранной войной, многочисленными битвами с их подорванными минами – и дышать, дышать почему-то получается.

Дышать.

Вдох.

И выдох.

И рыжий огонь льется через глотку в легкие, опаляет изнанку живительно, и больно же, охуительно, восхитительно больно… Почему так больно?

Ах, да.

Ему же глаз чуть не выбило, точно.

Но об этой боли Тянь почти забывает.

Почти забывает, пока чувствует пальцы Рыжего на своих плечах, на предплечьях, на запястьях, и где-то глубже, глубже, глубже, пока Рыжий не бежит от него, как от тотальной разрухи, как от своего личного апокалипсиса.

Пока Рыжий касается – и себя касаться позволяет.

Пока Рыжий рядом.

Рядом.

Рядом.

А глаз, вообще-то, болит адово – мелькает здравое где-то на краю сознания, – но Тянь почти забывает. В его жизни была боль и похуже. Его боль – здесь, совсем рядом, на расстоянии выдоха. Смотрит на него теплыми беспокойными глазами. Держит его мозолистыми сильными пальцами.

У его боли волосы цвета солнца.

Душа цвета огня.

У его боли – весь Тянь, со всем своим гнилым изломанным нутром. Только бери.

Бери, Рыжий.

Вот тебе легкие.

Печень.

Сердце.

Вот тебе весь я – препарированный, разложенный на составляющие.

Весь, как на ладони.

Со всеми своими ебучими надломами и острыми сколами, и прости, прости, если об эти сколы тебе вечность раниться.

Прости.

Я не хочу этого.

Я никогда не хотел.

Прости.

Только забери меня себе, Рыжий.

Забери.

И Рыжий вдруг – не отшатывается.

Рыжий вдруг – не бежит.

Рыжий смотрит на него теплыми беспокойными глазами, и страха в этих глазах – от дна до самого, самого края, так, чтобы через край ему литься. И страх этот не перед Тянем. Страх этот, такой редкий, такой ценный страх – за Тяня.

И за этот страх Тянь готов молиться.

Готов колени себе в ебучих молитвах за него сбить.

Готов регулярно избивать себя до полусмерти, готов живот себе вспороть, готов вмазаться на полной скорости в бетонную стену, до перемолотых в кровавую кашу костей и кишок.

Готов.

Только бы Рыжий смотрел на него так.

Только бы Рыжий так касался.

Только бы Рыжий позволял так касаться себя.

Только бы Рыжий не бежал. Не бежал. Не бежал от него. Только бы вместе. Рядом. Арктическим холодом Тяня к обжигающему, пламенному рыжему теплу.

Только бы.

Всего лишь подбитый глаз – небольшая цена за такого Рыжего.

За возможность убедиться – нихрена Рыжему не плевать, сколько бы ни пытался доказать обратное; пусть даже дело только в обостренном чувстве вины.

За возможность ткнуться ему лицом в сгиб шеи, зарыться носом в ключицу и дышать, дышать, дышать, желая остаться в этой ключице жить.