Шань молчит.

Молчит.

Молчит.

Он пытается делать вид, что все в порядке, все терпимо, все в пределах ебучей нормы. Он пытается жить так, как было «до», так, будто не существует никакого «после»; будто его реальность не раскололо листом бумаги, как фонящей чернотой пропастью.

Он пытается.

Тяню, конечно, поебать на все его жалкие попытки. Он же перед Тянем – распанаханный, как пришпиленная к картонке бабочка. Тыкай булавки. Рви крылья бумажные. Засуши – и сунь между страниц книги, чтобы забыть о существовании, и пусть себе осыпается пылью.

Проблема в том, что Тянь не засушит. И не забудет. И крылья рвать не станет.

Проблема в том, что булавки Тянь скорее в себя, чем в Шаня, и это – пиздец. Всегда было пиздецом. И Шань не знает, как с этим бороться – никогда не знал.

Шань молчит, и, наверное, это трусость. Неебическая трусость, на самом-то деле. Но если выбирать, рушиться самому или рушиться вместе с Тянем – Шань будет выбирать первое раз за разом, снова и, блядь, снова.

Проблема в том, что Тяню понадобилось так много, катастрофически много времени, чтобы заново научиться улыбаться, чтобы эти его давние искусственные и неживые надломы, которыми изгибало губы – сменились на яркий лучистый свет.

Проблема в том, что Шань не готов этим жертвовать.

Но стоит ему сказать…

Стоит ему открыть свой долбаный рот…

Блядь.

Так что Шань молчит.

Шань, чтоб его, молчит.

***

Что-то ломается.

Что-то обрушивается в глазах Тяня – и Шань ненавидит, ненавидит, ненавидит это.

Что-то трещит по швам внутри самого Шаня и он расползается кровавыми ошметками так явственно, что хер знает, какими иглами сцепить, какими канатами стянуть обратно.

А провал между ними ширится и разрастается, множится долбаными световыми годами.

Шань молчит.

***

Впервые Шань до конца осознает, что именно происходит, разрешает себе осознать – потому что запрещать больше нихуя не получается, – когда он закашливается настолько, что пальцы, которые прижимал ко рту, оказываются перепачканы алым.

Он смотрит на этот алый, смотрит на вязкие, рваные разводы, растянутые по бледной коже.

Смотрит.

Смотрит.

И вдруг, неожиданно для самого себя, начинает смеяться; смех против воли рвется из него горечью и надрывом, раздирающим глотку в кровавые лоскуты.

А ведь он, наверное, даже не придал бы особого значения, проигнорировал бы, мысленно затолкал бы на какую-то дальнюю пыльную полку из разряда тех, которые «потом загребу» – и никогда не разгребаются, если бы только уже не знал. Если бы не узнал совершенно случайно, по уебанскому стечению уебанских обстоятельств.

И Шань смеется.

Смеется.

Смеется.

Жизнь – та еще сука с ублюдским чувством юмора, а?

Но потом слышится хлопок входной двери, и Тянь прибегает на этот смех, и Тянь смотрит глазами огромными, полубезумными, и страха в них, откровенного, животного, несвойственного ему страха столько, что – далеко за край, за любую гребаную грань; гнилостный смех Шаня тут же проваливается обратно в глотку, булыжниками проваливается, литыми и гранитными, разламывающими в труху что-то у него внутри.

Шань знает – он должен что-то сказать.

Знает – должен как-то объяснить…

Но он не успевает даже открыть рот, только пальцы свои перепачканные спешно сжимает в кулаки и в карманы прячет, когда Тянь в несколько шагов преодолевает расстояние между ними – и притягивает Шаня к себе.

– Пожалуйста, – обдает горячечным дыханием мочку уха.

– Пожалуйста, – шепчет на сломе, на сорванном нервном окончании.

– Пожалуйста, Солнце, – умоляет, умоляет, умоляет, и у Шаня от этой мольбы – развал ебаных вселенных под ребрами.

Потому что Тянь никогда не умоляет.

Никогда.

Никогда.

никогда блядь

Вот только Тянь умоляет сейчас.

– Пожалуйста, не молчи.

Тянь сжимает его в объятиях с такой силой, будто боится, стоит отпустить, стоит отступить на шаг – Шань испарится, исчезнет; Шань отшатнется и вырвется, стоит остудить эту силу всего на пару градусов.

Собственные кулаки сжимаются настолько, что Шань может почувствовать, как кожа натягивается пергаментом.

***

Шань так и не обнимает Тяня в ответ.

***

Смерть – старая знакомая Шаня.

Он заглядывал ей в глаза. Он жал ей руку.

Он сидел там, у койки матери в ее последние минуты.

И он знает – смерть нельзя обойти.

Ты можешь прыгнуть выше головы. Можешь вылезти из кожи. Можешь.

Но, чтобы ты ни сделал – этого будет недостаточно.

Всегда – недостаточно.

Шань знает это.

Он никогда не хотел этого знания – но он, чтоб его, знает.

Он, блядь, сидел там, у гребаной койки матери в ее гребаные последние минуты.

И Шань ненавидит мысль о том.

…что Тянь будет так же сидеть у его собственной койки.

***

Тогда Шань понимает – возможно, это и есть выход. Единственный рабочий вариант ответа. Вариант, который не спасет самого Шаня – нехер там уже спасать, – но Тяня защитит.

От Шаня защитит.

От сраного клочка бумаги в кармане Шаня – защитит.

Если до этого пропасть между ними наливалась чернотой против воли Шаня – но теперь она ширится по его желанию, теперь он сам подбрасывает поленьев в тлеющий под ними с Тянем костер, давая ему разрастить в долбаный пожар, жадный и жрущий.

Тянь подступается на шаг – Шань отпрыгивает на два.

Тянь прикасается к нему – Шань отшатывается и в отвращении морщится.

Тянь беспокойно хмурится, Тянь задает вопросы, Тянь частит хриплым и тревожным ты-в-порядке и подскакивает ближе, когда признаки нихрена-не-в-порядке очень редко, но монументально, неотвратимо просачиваются сквозь хреновую игру Шаня – Шань поджимает губы и отворачивается от него.

Тянь выдавливает из себя ломаную кривую улыбку, от которой на корне языка так страшно горчит – Шань отворачивается отворачивается отворачивается.

Наступает себе на глотку и хрип свой сглатывает, предсмертную агонию под кадык загоняет.

Это должно сработать.

Ведь должно же, да?

Еще совсем немного – и Шань все обрубит, оборвет нити, обрежет провода так, чтобы последствиями, чтобы тысячами вольт по венам лишь ему одному.

Только бы Тянь поверил.

Только бы Тяню не пришло в голову сомневаться, проверять, удерживать Шаня рядом с собой.

Только бы…

Лучше уж Шань сожмет сердце Тяня в ладони и превратит его в кровавое месиво, пропустит его через мясорубку, потопчется по нему своим пыльным грязным нутром.

Лучше так.

Чем пройтись ебучим локомотивом по всей жизни Тяня.

Но потом, когда остается всего шаг, один гребаный шаг – Шань не выдерживает, не вывозит. Его подкашивает так прицельно одним лишь взглядом Тяня, безнадежным и разбитым, взглядом, который кричит ему – всего слово, одно слово, и все закончится. Весь мир закончится.

Для Тяня – закончится.

И Шань не может.

Шань просто не может.

Он слабак и ничтожество, и вместо того, чтобы обрубить, чтобы уйти, чтобы закончить все – и Тяня спасти.

Вместо того, чтобы Тяня оттолкнуть.

Он притягивает Тяня к себе.

И это одновременно: как вернуться домой – и как чиркнуть спичкой, перед этим вылив на свой дом и на самого себя канистру-другую бензина. Как взлететь в небо, к сизым облакам, к охуительно чистой лазури – и прыгнуть прямиком в жерло вулкана.

Это рай и ад в одном флаконе, перемешанные такой дикой смесью, что ею можно было бы разрушать вселенные, обращать их в пыль.

Губы Тяня лучшее

…худшее…

что с Шанем когда-либо случилось.

***

Позже ночью, когда уснувший Тянь сладко сопит у него на груди – Шань внимательно вглядывается в него, отчаянно глотает его черты в лунном свете, чувствуя себя как никогда голодным и жадным.

Ему хочется насмотреться на целую жизнь вперед – ту самую жизнь, которой у него не будет.

И Шань наслаждается тем, как смягчились углы лица Тяня, последние недели такие болезненно, страшно острые.