– Не нужно…

– Всегда знал, – безжалостно заканчивает Шань.

Очень хочется сбежать, спрятаться; хочется зажмуриться и сделать вид, что так кошмар до него не дотянется, что так кошмар закончится, схлынет вместе с утренней хмарью, стоит только открыть глаза.

Но вместо этого Тянь оставляет их широко распахнутыми.

Потому что боится, стоит только на секунду отвести взгляд – и…

Телефон отзывается вибрацией, обрывая мысль Тяня, и он шумно втягивает носом воздух. Это наверняка Цзянь. С меньшей вероятностью – Чжань. Возможно, даже брат. Тянь спрашивает, сам не зная, зачем.

– Это ты их попросил.

Получается слишком утвердительно, почти уверенно, и Шань в ответ только пожимает плечами.

– Возможно, – а после добавляет, и взгляд его так разрушительно смягчается, оплывает чувством вины вперемешку со знакомой стальной решимостью. – Я знаю только то, что знаешь ты, Хэ Тянь.

От последней фразы Тянь дергается, как от оплеухи, и кривит губы в ломаном подобии улыбки.

– Ауч. Жестоко.

– Ты слишком долго от себя бежал, – голос Шаня сочится больной, лихорадочной горечью, и она пепельно резонирует в Тяне, и вдохнуть не получается – выдохнуть тоже.

Тянь не хочет этого – не хочет, блядь, – но он вспоминает.

Вспоминает пригоревшие омерзительные блины и пустую-одинокую-холодную постель; вспоминает то, как порой ему требовались часы, чтобы найти Шаня; вспоминает Цзяня в этой квартире, который на Шаня совсем не обращал внимания, будто не видел его; вспоминает красные разводы на обоях – и ссадины на собственных костяшках пальцев, которые он игнорировал.

Ответ всегда был таким простым, таким очевидным – что именно его оказывалось легче всего не замечать. Притворяться, что не замечаешь.

Самые надежные тайники находятся на самых видных местах.

Но потом Тянь вспоминает другое, и каждая картинка перед глазами – хуком в солнышко, тысячной трещиной на костях.

Белые больничные стены.

Истончившиеся пальцы.

Заострившиеся скулы.

Посеревшая кожа и огонь, покинувший рыжие волосы.

Солнечные глаза, которые оставались знакомо упрямыми и решительными и все равно тускнели, тускнели, тускнели с каждой долбаной секундой, пока не стало слишком поздно, пока солнце в них не погасло окончательно, пока не закатилось за горизонт, чтобы больше никогда не подняться, пока о горизонт не разбилось – а Тянь опоздал, Тянь не успел словить, Тянь был слабым и беспомощным, Тянь мог только наблюдать наблюдать наблюдать…

И рушиться следом.

Слова, которые обожгли ему кожу – обожгли ему нутро.

я люблю тебя

поэтому я хочу, чтобы ты жил

Это нечестно. Нечестно. Нечестно.

Нечестно – просить его о таком.

Просить о невыполнимом.

– Ты больше не придешь? – сипло задает Тянь тот самый, ключевой вопрос и рушится, рушится, рушится, хотя, казалось бы, чему там еще рушиться?

– А ты готов меня отпустить? – спрашивает Шань, и Тяню не нужно задумываться над ответом.

Они оба его знают.

Взгляд Шаня – грусть и вековая, бесконечная боль.

– Прости, Солнце.

Сколько бы Шань ни ускользал из его рук, сколько бы ни исчезал, сколько бы ни тускнел на его глазах, сколько бы раз Тяню ни приходилось его терять – Тянь всегда будет бежать за ним, за его тень судорожно цепляться.

Тянь понимает, что все происходит только в его голове.

И это все еще лучше.

Чем пустота.

***

От падения Тяня отделяет

…ничто.

Комментарий к Разбитое солнце

простите

========== Сломанный мир ==========

Порыв ледяного ветра бьет его хлесткой пощечиной по лицу – наотмашь. Шань заторможено моргает, медленно облизывает пересохшие губы и оглядывается вокруг себя, со скрипом шестеренок в голове осознавая, что мир в порядке.

Мир не разрушился.

Не рассыпался.

Слышится приглушенный визг автомобильных шин, откуда-то доносится детский смех, яростно палящее солнце ебашит по сетчатке так, что до рези и боли.

Но не греет.

Нихрена не греет.

Шань пытается сунуть руки в карманы, и с отстраненным удивлением переводит взгляд на свою правую ладонь, в кулаке которой что-то зажато.

Ах, ну да.

Пару секунд Шань невидяще пялится на бумагу в своей руке, буквы перед глазами пляшут и размываются, разлетаются вникуда, мозг отказывается вникать, отказывается принимать, осознавать; отказывается.

Отказывается.

Пальцы сминают бумагу в ком, и Шань все-таки засовывает руки в карманы.

Холодно же.

Холодно, блядь.

Морозью под кожей, как узорами по стеклу в минус ебаную вечность, и Шань чувствует, как зубы начинают стучать, скалываются друг о друга в крошево, чтобы все его нутро – в долбаное крошево.

Обернувшись, он бросает короткий взгляд на дверь, из которой только что вышел – и тут же отворачивается, заставляя себя сделать шаг вперед.

Краем сознания понимая, что никакого «вперед» у него уже не будет.

***

А дома – Тянь.

Тянь с его улыбкой хитрожопого Чешира, с его глазами-звездами, наполненными плавленым мягким серебром, с его осьминожьими объятиями, которыми он, прилипчивый до невозможности, с порога облепливает с головы до ног.

И холод отступает.

И морозь под кожей – в талую воду, каплями сбегает, быстрее-быстрее-быстрее, не догнать. Время тоже – все быстрее, и не догнать его, мразь такую.

Привычное ворчание уже стелится под языком, готовится сорваться с губ колкой нежностью, но вместо этого Шань чувствует, как рот беспомощно захлопывается, а собственные руки прижимают Тяня к себе ближе. Крепче.

Так, что Шань почти слышит, как трещат ребра под его пальцами.

Но Тянь не жалуется. Тянь дает держаться за себя – и сам держит, ведет пальцами по лопаткам, настойчивое касание, вверх-вниз – я здесь, здесь, – и в движениях его чувствуется что-то беспокойное, настороженное – и до щемления под ребрами ласковое.

В глазах начинает подозрительно жечь, и Шань жмурится так крепко, что темнота под веками начинает зло скалиться бликами.

Он не сломается.

Он не сломается, блядь.

Он же не слабак какой-то.

Он не…

– Что случилось, Солнце? – спрашивает Тянь тихо-тихо, потому что, конечно же, он понял, конечно же, он заметил, и голос его – спокойный, ровный, настолько отточено выверенный, спаянный по линейке горизонта, что тревога в нем чуется подреберным пространством.

Улыбки, которой сияло лицо Тяня считанные минуты назад, в этом голосе нет.

Больше – нет.

Ком бумаги в кармане Шаня вдруг начинает ощущаться таким бесконечным тяжелым грузом, что черт знает, как его не придавливает этим грузом к земле, как он силой этого груза не проваливается под землю, в гребаную преисподнюю.

Возможно, вся суть в том, что он в преисподней уже.

– Просто устал до пиздеца, – вырывается из Шаня вместо того, что он должен сказать – знает, что должен, знает, чтоб его. Но блядь.

Блядь.

И, чисто технически, это даже не ложь. Действительно ведь устал.

Мертвецки – ха – устал.

Когда Тянь отстраняется от него, когда поднимает взгляд, когда без слов заставляет, требует, просит смотреть на себя – серебро в его глазах мешается со сталью, прячущей за собой звезды; Шань видит – не поверил. Не то чтобы он всерьез рассчитывал.

Но Тянь не допытывается – пока что.

Тянь не уходит – никогда.

Тянь держит его – всегда.

Тянь – тепло.

…и холод отступает.

Когда Шань зарывается лицом ему в шею и дышит-дышит-дышит, он на секунду может представить себе, что его мир в таком же порядке, как и гребаный мир вокруг.

***

Сутки назад у Шаня была вечность.

Теперь у Шаня – ничто.

***

Проходит день.

А потом – еще один.

И следом очередной.

С каждым из этих дней, с каждым часом, с каждой долбаной секундой Тянь смотрит все настороженнее, пристальнее. В его глазах серость сгущается предгрозовыми тучами, а сталь заостряется, принимаясь препарировать Шаня щерящимися зубьями.