– Ну и какого черта ты делаешь?

– Забочусь об одном невыносимом придурке, – Цзянь начинает отвечать таким беззаботным и легким тоном, что нутро Тяня гнилостно, душно сжимается. – Не поверишь, но иногда друзья так делают. Хотя откуда тебе знать? По всеобщему признанию, у тебя и сердца-то…

– Что. Ты. Делаешь, – резко обрывает Тянь этот затянувшийся, почти сорвавшийся в речитатив монолог; чеканит слова холодно и безлико – рубит ими, как топором себе же по глотке.

Цзянь застывает. Маска дурашливого, легкомысленного идиота ломается, расползается по швам вязко и страшно, так страшно, что ужасом накрывает неожиданно и безысходно, как приходом, как цунами, и вдруг хочется спрятаться, хочется сбежать – бежать бежать бежать, хочется откатить назад, и не спрашивать, и дверь эту гребаную не открывать.

Никакую из дверей.

– Ты можешь делать вид, что в порядке, но я знаю… – начинает Цзянь тихо, сипло, сбитым по краям голосом, и спотыкается на полуслове.

Тяню хочется завопить.

Сорвать себе глотку в крике.

заткнись заткнись заткнись

Но Цзянь опять открывает свой гребаный рот.

– И я обещал… – он не заканчивает. Он обрывается – Тянь обрывается следом.

Вдох застревает в глотке, и он задыхается, пол под его ногами покрывается трещинами, как хрупкое тонкое стекло, одно неосторожное движение – рассыплется осколками, Тянь рассыплется и ухнет в пропасть. Он отворачивается от Цзяня, чтобы не видеть. Не видеть. Не понимать…

Шань стоит там, в дверном проеме. Руки сложены на груди. Лицо – осторожно непроницаемое, закрытое. Но это он. Это он.

это он

Тянь выдыхает.

А потом выдыхает еще раз:

– Тебе пора, – вскользь мазнув взглядом по Цзяню, припечатывает словами, как приговором – себе; приказом, угрозой – ему.

Губы Шаня тут же поджимаются в недовольстве, равнодушную маску на его лице смазывает разочарованием. Только не это. Только не так. Нет.

Прости, – хочет сказать Тянь.

Прости, – хочет умолять.

только не уходи

не уходи

не уходи

– Ты не один, – пытается Цзянь еще раз, полушепотом, едва слышным, едва ощутимым; успевший забыть о его присутствии Тянь почти вздрагивает.

Конечно же, я не один, – хочет огрызнуться он.

Никогда не один, – хочет возразить, глядя на Шаня.

Цепляясь за него.

Нуждаясь только в нем.

Хочет…

– Выметайся, Цзянь, – вместо этого устало хрипит Тянь, не оглядываясь.

Секундная заминка. Слышится тяжелый вздох. Шарканье кроссовок.

Плечо Цзяня – в полудюйме от Шаня, когда он выносится через дверной проем.

Цзянь не обращает на это внимание.

Тянь не обращает тоже.

Не обращает внимание на то, как в глотке жжется разочарованием Шаня – но взгляд от него все равно не отрывает.

Не может.

***

Нутро стягивает жгутами основательно и непроизвольно, так, что дышать дышать дышать только бы дышать получается лишь, когда Тянь опять находит глазами Шаня, когда цепляется за него взглядом, цепляется за него костями и жилами.

И боится отвернуться хотя бы на секунду. Боится хотя бы на секунду потерять его из поля зрения. Но потом Тянь все равно теряет.

Теряет снова и снова и снова.

Чтобы снова и снова и снова искать, лихорадочно перемещаясь из комнаты в комнату, из угла в угол, из одного темного закоулка внутри себя в другой.

И он находит.

И он не хочет думать о том, что будет, если однажды не найдет.

Он не хочет думать об этом нарастающем ощущении грядущего крушения, которое селится под ребрами и вгрызается в сердечную мышцу ржавыми зубьями.

Не хочет.

Так что он обнимает Шаня, которого находит в тысячный раз – и не думает.

***

– Ненавижу.

– Я ненавижу тебя.

– Ты долбаный ублюдок, и ты разрушил мою жизнь.

– Ты все и всегда рушишь, мать твою.

– Лучше бы тебя не было.

Рычание Шаня – приглушенное, прерывистое, оно оглушает гораздо сильнее, чем крик во всю сорванную глотку. Его глаза – бездонное грозовое небо, бесчисленные мечущиеся молнии, попадающие прицельно. Он выплевывает ярость сгустками, каждое его слово Тяню – ржавой пилой по внутренностям, кислотой по крошащимся костям, и ему нечего ответить. Нечем парировать.

Молчание.

А потом в стену летит первая кружка.

Вторая.

В стену летит рамка с фотографией, где они вместе, и это Новый год, и оба улыбаются, и Шань улыбается – одна из тех его восхитительных открытых улыбок, которые он показывал так редко, которые дарил так немногим.

Которым учился так долго.

Тянь сглатывает.

Он понимает – Шань сейчас лжет, но в эту ложь так просто поверить. Так просто, когда каждое из его слов – то, о чем Тянь думал сам, о чем не мог перестать думать, что сжирало его изнутри снова и снова и снова, днями, месяцами, годами.

И Шань попадает точечно – по болевым.

Так точечно, будто может читать мысли.

Будто он в голове Тяня.

Будто…

Не думать.

не думать

Медленный вдох – хриплый выдох.

Тянь помнит. Помнит тихое, но уверенное и полное удивительной силы.

Я люблю тебя.

Помнит, как три слова выдыхались снова и снова ему в ухо.

Я люблю тебя.

Помнит чужую пропитанную солью футболку.

Я люблю тебя.

Помнит…

Не думать.

Не думать.

Шаг вперед. Еще один. Шань тяжело дышит, грудная клетка вздымается и опадает, его солнечные глаза неправильно, страшно покраснели, а руки сжаты в кулаки и костяшки сбитые, будто он дубасил ими стену; Тянь чуть скашивает взгляд – алые разводы виднеются на обоях.

Вены скручивает в воронку, и кровь пульсацией продирается через них, но Тянь продолжает идти.

Он продолжает.

Он вытягивает руки вперед – и прижимает Шаня к себе. Свое сокровище. Свое Солнце.

я люблю тебя

– Я люблю тебя.

Кто именно из них произносит это, Тянь не знает – может быть, оба. Может быть, никто. Это не так уж важно.

Важно, что это правда.

Важно, что Шань здесь.

Что Шань цепляется за него – или это Тянь цепляется за Шаня, но они держат друг друга, останавливают от падения, и все хорошо. Все хорошо.

все

в

по-ряд-ке

– Перестань, – скулит Шань ему в плечо отчаянно, на обломленном нервном окончании, и нужно дышать, только бы не забыть, как дышать; потому что звучит все неправильно; потому что звучит так, будто это Тянь тот, кто сорвался, кто рычит, кто бьет рамки с фотографиями и себя о стену бьет, кто…

Кто…

– Пожалуйста, перестань делать это с собой, Тянь.

я люблю тебя

поэтому я хочу, чтобы ты…

Не думать.

***

Той ночью Тянь не дает себе уснуть.

Он сжимает Шаня в объятиях так крепко, как может, со всей мыслимой и немыслимой силой; он знает, что если все-таки уснет – а потом проснется и обнаружит пустоту, одиночество, холод…

Так что он не отпускает Шаня, держит его, цепляется за него всем своим существом – и Шань позволяет ему.

Шань так же крепко держит его в ответ.

***

Тянь начинает замечать.

Он ненавидит это – но он начинает.

Шань тускнеет. С каждым днем, минутой, секундой. Всего на полтона, едва уловимо – так легко не обратить внимания. Не придать значения. Проигнорировать.

Шань – Солнце.

…в котором Солнца все меньше.

С каждым днем упустить его из своего поля зрения все проще, потерять его все легче – а отыскать все сложнее. Зацепиться за него все сложнее.

Солнце Тяня гаснет, падает за горизонт – и разбивается. И горячечные осколки падают Тяню в глотку, сжигают нутро в кладбищенский пепел и пустоту.

***

его солнце

уже

разбилось

***

– Ты знаешь, – говорит Шань однажды утром, когда рассветное солнце скрыто за хмарью серой пелены. И это не вопрос. Не обвинение.

Простая констатация факта.

Поджав губы, Тянь сильнее обхватывает пальцами кружку, борясь с желанием наорать на Шаня и приказать ему заткнуться.

Вместо этого он просит, против воли сбиваясь в стылое, разрушительное отчаяние.