– Ты лучшее, что со мной в этой жизни случалось, Солнце, – тихо произносит Тянь, целуя Шаня в лоб с такой мягкостью и бережностью, так старательно пытаясь причинить как можно меньше боли, что боль в конечном счете льется через край, щемя грудную клетку далеко за любыми гребаными пределами.

Прикрыв глаза, Шань мысленно добавляет.

…и худшее тоже.

***

Когда Шань просыпается, он обнаруживает Тяня, уснувшего, уронив голову на край его койки.

Синюшные, исколотые иглами вены пересекают собственное предплечье косыми и ломаными, руку едва-едва удается оторвать от кровати, и дрожит она так, будто сотрясает ее всеми двенадцатью баллами – с некоторых пор эта дрожь больше никуда не уходит.

Но Шань всегда был упрямой мразью.

Пальцы зарываются в грязные, нечесаные волосы Тяня, и это такое знакомое, приятное чувство, и ради одного этого чувства стоило бы победить даже ебучую смерть – но Шань не может.

Никто до него не смог.

Во сне Тянь интуитивно подается его движению.

Морщины на его лице, которых стало, кажется, в пару десятков раз больше прежнего, чуть разглаживаются, гримаса боли спадает, и появляется что-то трогательно уязвимое, мягкое, и хотелось бы жизнь положить на то, чтобы это что-то сберечь. Поторговаться ради этого с долбаным дьяволом.

Вот только торговаться Шаню больше нечем.

Его дрожащие пальцы скользят дальше, перебирают прядки, находя среди них седые – Шань хмурится. Раньше их там точно не было. Черт возьми.

Шань знает, что с ним сложно, знает, что с каждым днем – только сложнее. Иногда боль берет верх и он срывается, он превращается в редкостного мудака, он катится по наклонной, к ебеням, он ненавидит чувствовать себя слабым и беспомощным, но слабость и беспомощность – все, что ему остается. Каждый день Шань ждет, когда выдержка Тяня наконец изменит ему, истончится нитью и порвется с оглушительным треском. Боится этого почти настолько же, насколько жаждет – но жаждет все-таки сильнее.

Потому что для Тяня так было бы лучше.

Лучше.

Но этого не происходит.

Кажется, у Тяня терпения – на тысячу долбанных жизней вперед, и он все равно здесь, он все равно рядом, он молчаливо вывозит все заебоны Шаня, он подрабатывает на полставки – личной медсестрой, еще на полставки – личным обезболивающим, успокаивая касаниями, взглядами, самим фактом своего присутствия.

Если изредка Тянь и срывается в ответ – это всегда заслуженно и так несущественно, что чувство вины, которым фонит от него после, резонирует в Шане оглушительным – виноват только я. я. я. Тянь остается единственным, ради чего – кого – он еще держится.

– Ты же сможешь жить дальше? – тихо спрашивает Шань в пустоту.

Если бы Тянь не спал, то имел бы полное право спросить о том же:

А ты сам смог бы?

Шань ненавидит осознание того, что с ответом не колебался бы.

И что ответ этот у них один на двоих.

***

Когда Шань говорит, что хотел бы еще раз увидеть солнце, этот придурок притаскивает ему зеркало.

И улыбается при этом так самодовольно, той счастливой, светлой улыбкой, которой Шань не видел уже долгие месяцы – по которой скучал так оглушительно, удушающе сильно. Но и сейчас – даже, блядь, сейчас, в ней все равно слишком ярко, отчетливо читаются отголоски отчаяния, обреченности, злой режущей боли.

Страх скручивает нутро по спирали.

Взгляд за окно – там небо все еще залито свинцом; взгляд в зеркало – там Шань находит только скелет, обтянутый кожей.

Но не находит того, кто смог бы Тяню путь осветить.

***

В глазах Шаня больше нет солнца.

В глазах Тяня больше нет звезд.

***

Шань просит их об этом, когда Цзянь и Чжань в очередной раз притаскиваются в больницу, и Тянь, вечно маячащий рядом, на считанные секунды исчезает из поля зрения.

– Присмотрите за ним.

Цзянь тут же вспыхивает, яростью загорается, как спичка.

– Не смей, – рычит он, наклонившись ближе к Шаню. – Ты не можешь. Ты…

Глаза Цзяня начинают блестеть и в уголках копится влага прежде, чем он резко отшатывается и выносится из палаты, громко хлопнув дверью.

Вдруг Шань понимает, что уже не уверен, какая боль сожрет его раньше – физическая или эта, фантомная, под ребрами скалящаяся.

– Мы присмотрим, – обещает за них обоих Чжань. – Ради тебя я готов присмотреть даже за этим придурком.

Коротко, невесело фыркнув, Шань отрывает взгляд от двери и переводит его на Чжаня. Только чтобы вмазаться в его глаза и понять – ни хрена ему не лучше, чем Цзяню. Просто он лучше держится. Потому что кто-то из них держаться должен.

Изнутри Шаня зло и остро царапает чувство вины за то, что стал для них кем-то.

***

– Я люблю тебя.

Нужные слова приходят сами.

Просто в один из дней, пока за окном – привычный свинец, пока в пальцах Тяня – привычная книга и привычная ломкость, пока белые больничные стены глушат нутро своей стерильностью и антисептичной затхлостью, на Шаня рушится это осознание.

Тянь ведь не знает.

Он предполагает, понимает, догадывается – но не знает. Потому что Шань никогда ему не говорил.

Тогда эта мысль приходит с абсолютной, всепоглощающей паникой – а вдруг сказать он так и не успеет? Вдруг конец – завтра? Или сегодня? Вдруг сука с косой уже за поворотом, и в следующую секунду Шань вмажется прямиком в ее костлявую гнилую рожу?

А позже все, что останется Тяню, это предполагать.

Понимать.

Догадываться.

Но ведь он заслуживает знать.

Так что Шань делает это. Произносит эти короткие три слова – раньше они казались ему такими неебически сложными, казалось, тяжесть у них вселенская, попробуй озвучить – не вывезешь, задохнешься под этой тяжестью.

Но на деле?

На деле выдохнуть их – самое простое, самое правильное, что он когда-либо делал. Они приносят не тяжесть – они приносят облегчение и освобождение, будто тяжесть, она на деле все это время была внутри, и трех слов хватило, чтобы от нее избавиться.

Какой реакции на это он ждал от Тяня, Шань не знает. Но, стоит взглянуть в серые, свинцовые глаза – и от макушки до пят ошпаривает чистым, концентрированным ужасом.

– Нет, – выдыхает Тянь хриплым, рвущимся по швам голосом. – Нет, – повторяет сильнее, громче, и в Шане зарождается ответный первобытный ужас – он сделал что-то не так? Это не то, что Тянь хотел услышать? Тянь не хотел этого слышать? – Нет, ты не будешь сдаваться, твою мать!

Тогда до Шаня наконец доходит.

Ужас отступает так же неожиданно и резко, как затопил внутренности, оставляя после себя тишину и стылую, острую тоску.

Шань не знает, где находит на это силы, не знает, как получается впервые за недели прогнать тремор из рук, из всего своего гребаного нутра; не знает, как удается затолкать боль туда, за задний план, на задворки своего сознания. Но он делает это. Он заставляет себя двигаться, игнорируя тело, жалобно протестующее, надрывно воющее.

Заставляет себя сесть на кровати, и притягивает неожиданного покорного, заходящегося мелкой дрожью Тяня к себе за загривок.

Зарывается носом ему в плечо.

– Я люблю тебя.

– Нет!

– Я люблю тебя.

– Нет.

– Я люблю тебя.

– Нет…

– Я. Люблю. Тебя.

Тело под его пальцами дрожит все сильнее, голос протестующего Тяня слабнет, пока окончательно не сходит на нет. Шань чувствует, как собственная футболка становится влажной в районе плеча. Тянь цепляется за него отчаянно, сжимает в объятиях так сильно, что ребра почти трещат; сжимает со слепой, какой-то детской верой

если я буду держать тебя достаточно крепко, ты не сможешь никуда от меня сбежать

никто не сможет тебя у меня украсть

Уровень боли опасно близится к краю, но Шань не жалуется.

И не подумает жаловаться.

– Я люблю тебя, – вместо этого повторяет он так тихо, что едва может слышать сам себя, и добавляет, ткнувшись губами Тяню в ухо. – Поэтому я хочу, чтобы ты жил.

Шань держит Тяня до тех пор, пока хватает сил – и намного, намного дольше.