Сколько именно боли он должен испытать, чтобы откатить все к тому, как было когда-то? Сколько именно боли он должен причинить себе сам, чтобы это разозлило настоящего Шаня достаточно сильно – и он наплевал бы и на смерть, на рай, и на ад?

И вернулся бы к нему, к Тяню?

Просто для того, чтобы наорать на него. Чтобы врезать ему. Обнять его. О господи, если бы кто-то знал, как сильно Тянь скучает по этим кулакам, этой ругани, этим объятиям. Он же существовать без них не может, господи. Господи.

к хуям тебя, если ты забираешь лучших, господи

Трезвый и здравый ответ – такого количества боли не существует. Из мертвых не возвращаются. К мертвым можно лишь присоединиться – но никто не гарантирует, что там, за гранью, можно будет своего мертвого отыскать. Потому что для Шаня – любой вариант лучшего из миров, его личный рай в посмертии. А для Тяня – его личный ад уже при жизни. Вот же она, справедливость в чистом виде.

Но…

Раны Тяня все же становятся чаще. Становятся глубже. Становится – и все еще не могут даже на тысячную долю приблизиться к тому, как изранен Тянь изнутри. Вот только, если внутреннее контролировать он не в состоянии – внешнее его контролю подчинено. Он знает, что делает. Знает.

А взгляд Шаня все равно мрачнеет. Тяжелеет. То ли от мыслей Тяня, которые он, конечно же – конечно же – слышит. То ли от вида следов на предплечьях Тяня.

И во взгляде Шаня – океан тоски.

– Это больно, – сипит Шань разломанным голосом. – То, что ты делаешь с собой – больно.

Смех пузырится, больно вскипает где-то в гортани – и Тянь ничего не может с этим поделать. Тянь смеется. Смеется горько. Смеется страшно. Смеется так, что смех этот раздирает ему глотку в месиво.

Смех гаснет, застывает убитой улыбкой на губах – и он тянется рукой вверх, и он гладит воздух рядом со скулой Шаня.

– Знаешь, это единственный плюс твоей смерти, Солнце, – с маниакальным воодушевлением, по-мазохистски счастливо хрипит Тянь. – На самом деле тебе больше не больно. Боль я причиняю только себе, а это совсем не страшно.

Шань смотрит так, будто Тянь мог бы убить его во второй раз одними лишь этими словами.

– Почему вы делаете это?

– Вы умеете разговаривать не вопросами?

В этот раз что-то идет не так. Что-то идет не по плану. Тяжелые вязкие капли все капают, и капают, и капают – расцветают маком на паркете. Обвивают рассыпанные там звезды.

Тянь пытается сморгнуть пелену перед глазами.

Плывущие пятна.

Бесконечная пустота.

– Что ты наделал? Что ты наделал, твою мать, Тянь?! – откуда-то находятся силы на то, чтобы поднять взгляд – и Тянь ошалело, сумасшедше улыбается.

Пелена не мешает ему отчетливо видеть теплые карие глаза Шаня – даже если эти глаза сейчас затоплены оглушающей, абсолютной паникой.

Не мешает ему видеть солнечный жар рыжих волос – ведь эти волосы всегда были его путеводной.

Тянь не хотел этого. Тянь знал, что делает. Тянь контролировал происходящее. Тянь был осторожен. Тянь был…

…может быть, это все-таки к лучшему.

Хватается за ускользающую мысль Тянь.

Краем все еще цепляющего за реальность сознания он понимает, что даже такой, топящей в себе боли оказалось недостаточно, чтобы настоящий Шань к нему вернулся – потому что настоящий не просто смотрел бы, не просто фонил бы концентратом отчаяния; настоящий уже подхватил бы, уже держал бы, уже исцелял бы. Но это ничего. Тянь ведь всегда знал.

Мертвые не возвращаются.

Но, может быть.

Может быть, они все-таки теперь встретятся – путь из ада в рай, вырытый когтями и клыками.

Ты только дождись, – пытается сказать Тянь, но из горла рвется сплошь хрип, пока пелена перед глазами начинает затягиваться чернотой.

Ты только дождись меня, ладно?

Тянь хочет просить.

Забери меня.

Тянь хочет умолять.

Забери меня наконец.

Но ему остается лишь хрип. Хрип. Хрип. А паркет все сильнее заливает маком. А звезд за алым уже не видно.

Хорошо.

Хорошо.

На плечах ощущается чья-то хватка. Кто-то что-то кричит. Тянь морщится. Ему мешают. Ему бы за Солнцем следом – хотя Солнце тоже кричит. Что-то о том, что он должен остаться. Что ему еще рано. Что он придурок и какого хуя он вообще, блядь, натворил…

Что-то о том, что у Тяня – целая жизнь, и ему хочется рассмеяться; смех рвется хрипами. Какая жизнь, если его жизнь разбилась вместе с его Солнцем?

Перед глазами появляется лицо бледное и размытое, и на секунду Тяню кажется, что он смотрит на самого себя.

Тянь моргает.

Нет, не на себя.

Брат.

Брат, на лице которого Тянь такое выражение видел…

Да никогда, кажется, не видел.

Вдруг почему-то хочется попросить у него прощения.

– Что же ты наделал, – дублирует брат слова Шаня.

И выходит почти так же отчаянно, как у Шаня.

Почти.

С вековым отчаянием Шаня не может сравниться ничто – тут бы на многие поколения хватило. Тут за несколько вечностей прощения не вымолить.

Но Тянь попытается – пусть ему только дадут шанс попытаться.

Только один шанс…

Прежде, чем Тянь окончательно тонет в черноте – он ощущает, как его подхватывают на руки и куда-то несут.

– Как вы считаете, самоубийцы находят то, что ищут?

– Вы хреновый психолог или хреновый философ?

Часы тикают. Скрытые бинтами предплечья зудят.

Теплые карие глаза – смесь отчаяния и сожаления. Собственная вина копится в глотке, жжет кислотой; мешается с отвращением к себе. Эти глаза никогда его не простили бы.

За века и за вечности.

Вспоминаются осколки и алый на паркетных досках; приходится напомнить себе – это случайность. Это случайность. Это…

Он ведь не мог действительно пытаться… Он ведь не мог действительно надеяться – что заберет, что обнимет, что в себя укутает…

На сидящую напротив женщину Тянь не смотрит, утопая в карих глазах.

В их тепле.

В их отчаянии.

Думает…

Ты ждал бы меня?

Думает…

Ты принял бы меня?

Думает…

Я был бы нужен тебе?

Вот такой?

И кажется, что знает ответ.

Мертвые не возвращаются – к мертвым никто не знает точной дороги.

Пепельные города за его ребрами заходятся убитым воем.

– Думаете ли вы, что однажды доведете это до конца?

– Пусть брат успокоится. Тот, кто мне нужен – здесь. А там я не знаю, смогу ли его отыскать.