Грозит разразиться катастрофой.

– Что это? – тут же оказавшись рядом, Цзянь перехватывает его вскинутую руку – левую, чтоб ее – и хмуро рассматривает бинты, замечая алое пятно на тыльной стороне ладони; Тянь резко руку из его хватки вырывает.

На Цзяня не сморит – и без того знает, что в его глазах увидит.

Ужасом и виной Тянь и так уже сыт по самую свою гребаную глотку – там этим ужасом и этой виной пески Сахары выстелены.

– Случайность, – выплевывает он – равнодушие сменятся острым, резким раздражением, граничащим с угрозой. Но у Цзяня с инстинктом самосохранения всегда было туговато.

С мозгами тоже.

Поэтому вместо того, чтобы на тень угрозы среагировать и уйти – Тянь лишь ощущает его внимательный, пристальный взгляд, сверлящий в костях дыры. В душной тишине проходит, кажется, несколько часов – хотя едва ли даже минута, – когда Цзянь спрашивает тихо. Как-то слишком уж понятливо.

– Точно случайность?

Тянь поджимает губы. С силой выдыхает. Иногда Цзянь может быть дохрена внимательным и проницательным – обычно в самые неподходящие для этого моменты.

Хочется вторую руку тоже омыть алым – разбить ее о рожу Цзяня. Но в это же время другой взгляд – куда более ценный, куда более важный, – препарирует Тяня из другой стороны коридора куда надежнее. Куда прицельнее. В теплых глазах Шаня теплоты ни на градус – осуждение только и предостережение. Будто он может прочитать мысли Тяня и знает, о чем тот думает.

Ах, да. Шань ведь порождение его поехавшей головы.

А значит, действительно может.

Сжав руки в кулаки, Тянь сует их в карманы – от греха подальше, от чужой рожи подальше; только бы и впрямь не сорваться, не натворить чего.

– Тебе пора, – шипит Тянь глухо, на остаточных осколках своего почти иссякшего терпения – утопая в осуждении карих глаз, цепляясь за солнечный жар рыжих волос.

– Тянь… – начинает Цзянь тихо, как-то умоляюще, и Тянь на секунду все же переводит на него взгляд.

Выплевывает зло и яростно, с теперь уже совсем неприкрытой мрачной угрозой.

– Вали отсюда.

Цзянь отшатывается – и тут же пораженно низко выдыхает, когда понимает, что сделал. Несколько секунд он пронзает Тяня взглядом – но там, за радужкой, отчетливо сквозит испуг.

В следующее мгновение он выдыхает раздраженно и наконец разворачивается, чтобы уйти.

Но напоследок Тянь – вновь прикипевший к теперь уже теплым и грустным карим глазам, – улавливает, как Цзянь замирает в дверном проеме.

– Он бы не одобрил то, что ты с собой делаешь, – доносится до Тяня тихое, но твердое, после чего Цзянь наконец уходит с хлопком закрывшейся двери, ответа не дожидаясь.

Когда Шань сипло на это отзывается, горечи в его глазах становится столько, что ею можно было бы затопить целый мир.

– А он и не одобряет.

– Насколько вы социально активны?

– Какой ответ я должен дать, чтобы наконец свалить отсюда?

Ладонь заживает так быстро, что Тяню едва удается этот момент отследить. Он давит на нее пальцами снова. И снова. И снова. Но боль не приходит – Шань не приходит тоже.

Прошло полтора дня.

Вечность в адовом пекле по меркам Тяня.

Стоя перед раковиной в ванной, он рассматривает зажатое между пальцев лезвие. Накануне Тянь нашел информацию о том, как делать это так, чтобы опасности для жизни не было – смерть не то, чего он хочет.

Или не совсем так.

Смерть не то, чего он ищет.

Смерть с высокой вероятностью не принесет того, что в чем Тянь нуждается, какая бы версия посмертия ни оказалась правдива.

Если это сплошное небытие и там, за гранью, ничего нет – то в этом «ничего» и Шаня невозможно будет отыскать.

Если же принять на веру версию про рай и ад – то нет никаких сомнений, куда именно попал Шань; кроме рая здесь вариантов быть не может, Тянь уверен, его имя было внесено в райские списки еще задолго до того, как он родился. Сам же Тянь…

Ну, он определенно попытается прогрызть себе клыками путь из ада в рай – но черт знает, сколько вечностей у него это займет.

Здесь же.

В этом пепельном, разломанном мире.

Тянь все еще может его найти.

Его – ведущего себя, как Шань, выглядящего, как Шань, разговаривающего, как Шань. Для этого всего-то и нужно – совсем немного боли, несколько алых ее росчерков.

Потому что ни в одном из миров ни один из Шаней – настоящий ли, призрачный ли, порождение ли больной головы Тяня, – не стал бы молчаливо боль Тяня терпеть. Не смог просто от этой боли отвернуться. Не смог бы от нее уйти.

Короткий взгляд в зеркало – оттуда смотрит старик. Иссушенный и пустой.

Глубокий вдох.

Медленный выдох.

Лезвие утопает в коже.

– Думаете, он захотел бы, чтобы вы жили даль…

– Не смейте. Не смейте говорить так, будто вы хоть что-то о нем знаете.

Это, конечно, всего лишь иллюзия – зато иллюзия такая приятная. Шань закатывает глаза и ворчит – но все-таки слушается и делает то, о чем его просят.

Откинувшись на спину, Тянь пару раз глубоко вдыхает – а потом открывает глаза.

И тут же вмазывается взглядом в глаза Шаня.

Там – очень знакомая раздраженная нежность, будто Шань понять не может, за что ему такой придурок достался; и все равно этого придурка ни на кого другого не променял бы. А если к нежности примешаются грусть, и горечь, и физически ощутимое отчаяние, которых не было в такие моменты в глазах настоящего Шаня – Тянь может сделать вид, что не замечает.

Тянь может это игнорировать до тех пор, пока Шань смотрит на него сверху вниз, пока можно представить себе, что это самый обычный серый вторник, каких у них было так много – и так катастрофически мало.

Пока можно представить себе, что под головой Тяня – колени Шаня, лучшая подушка из возможных.

Вот только на самом деле под головой Тяня настоящая подушка и от ее мягкости становится дурно.

Потому что у настоящего Шаня колени были жесткими и твердыми. Потому что настоящий Шань уже запустил бы свои мозолистые пальцы Тяню в волосы и перебирал бы их с лаской, которой внутри обозленного и ощеренного на первый взгляд Шаня оказалось так много, что даже внутренние и многолетние, так и не затянувшиеся рубцы Тяня ею исцелялись.

Потому что от настоящего Шаня физическим теплом фонило бы даже сквозь одежду.

Этот Шань – холод.

Пустота.

Смерть.

Тянь шумно выдыхает. Смотрит на Шаня, открыв глаза так широко, что до рези в сетчатке – лишь бы насмотреться. Лишь бы во всех деталях. Аспектах. Нет, Тянь не забыл бы Шаня никогда – это где-то за гранью возможного. Вот только…

Вот только память человеческая – дерьмо несовершенное, и Тяню вдруг становится страшно. Так неебически страшно. А вдруг?

А если?

А что он будет делать, если все же начнет забывать? Если даже боль не поможет соткать из собственных воспоминаний образ, помогающий дышать? Как ему тогда существовать?

Шань ведь – его подреберье. Его нутро.

Весь Тянь – лишь Шанем существующий.

Лишь им.

И Тянь упрямо стискивает челюсть. И Тянь внутренне зло скалится.

Ну уж нет.

К черту.

Мир уже отобрал у него Шаня – мир, вселенная, судьба, бог, дьявол. Гребаный рак. Кто там всем заправляет и этот рак придумал?

Тянь не позволит провернуть с собой этот трюк во второй раз – теперь собственной памяти. Научен уже.

Он не отпустит.

Никогда.

Собственные пальцы вжимаются в предплечье – Тянь удовлетворенно выдыхает, пока боль грызет ему вены. Шань замечает его движение. Конечно же, замечает. Хмурится так, что морщинка между бровей становится отчетливой – когда-то Тянь мог дотянуться до этой морщинки ладонью. Мог заставить ее раствориться движением своего пальца.

Больше он не может.

Больше он ничего не может.

Взгляд Шаня ползет выше. Скользит по тонким следам, которые толпятся на бледной коже предплечья Тяня – которых все больше. Которые все глубже. Потому что отыскать Шаня все сложнее.

Потому что иногда – лишь иногда, – но Тянь задумывается.