========== Гаснущие звезды ==========

Небо затянуто плотным сырым свинцом, и Шань морщится, когда взгляд в очередной раз проваливается за оконную раму.

Не то чтобы он хоть когда-то был особенным любителем тепла, солнца и прочей сиятельной ебанины, но день за днем наблюдать абсолютную пелену дождя и хмари, оказавшись запертым в четырех стенах – такое себе развлечение.

Боль больше не уходит.

Обезболивающие немного приглушают ее на несколько часов, но только за тем, чтобы позже боль в троекратном размере вернулась обратно и принялась жрать его изнутри с новыми силами.

Шань не жалуется.

Сглатывает скулеж.

Сглатывает себя.

И только иногда, пока небо заливает свинец ему в глотку, пока Шань уверен, что никто не смотрит, никто не увидит, не заметит, – что Тянь не заметит, – он разрешает боли проступить на своем лице.

***

Чего он не знает, так это того, что

Тянь

замечает

всегда

***

В какой-то момент Шань понимает, что начал отсчитывать дни до конца – и презирает себя за это.

Он не привык сдаваться, не привык опускать руки. Он не собирается так просто подставлять глотку под косу этой суки в черном балахоне, и не потому, что ему так заебенски дорога жизнь.

Дорога ему не жизнь.

Не своя.

Тянь сидит на стуле у его кровати, взгляд рассеянно скользит по строчкам какой-то очередной дохуя пиздатой книжки, и выглядит он таким усталым, на тысячу лет вперед заебанным, что хочется схватить за шкирку и уткнуть носом в подушку, приказав проспать всю следующую неделю.

Когда-то именно так Шань и поступил бы.

Сейчас Шань себя-то от кровати едва может оторвать, что уж говорить о том, чтобы хватать Тяня и что-то там ему приказывать.

– Если я скажу, что ненавижу твою тупую рожу, и не хочу тебя больше никогда здесь видеть – ты свалишь? – все-таки предпринимает он попытку, отчаянную, абсолютно бессмысленную.

Осознает, что начал нервно комкать в пальцах одеяло, только когда боль судорогой прошибает его от костяшек до шейных позвонков.

Оторвав взгляд от книги, Тянь открывает рот – и тут же закрывает его. Хмурится. Шань прилагает все усилия к тому, чтобы ни один сраный мускул на его лице не дрогнул, но это сложно, с каждым днем все, сука, сложнее, а для Тяня он давно уже сраная открытая книга.

Но все-таки, Тянь никак это не комментирует, только ломано дергает уголком губ.

– Ты сам знаешь ответ, Солнце.

Раздраженно цыкнув, Шань поджимает губы и отворачивается; думает о том, что Тянь находится здесь постоянно, круглые ебучие сутки, и это так неправильно. Это не то, чего он заслуживает. У него должно быть что-то. Что-то, за что он сможет зацепиться, что сможет удержать его, когда…

Когда…

Такая знакомая, чуть грубоватая широкая ладонь накрывает его судорожно стиснутые пальцы, и те против воли начинают расслабляться, медленно разжимая хватку. Боль медленно разжимает хватку следом.

Тянь всегда действовал лучше любого обезболивающего.

Но сил на то, чтобы повернуть голову и посмотреть на него, Шань так и не находит. Он боится того, что может увидеть.

Боится гребаных глаз Тяня и звезд в них, стремительно гаснущих.

***

Когда в очередной раз приходят Цзянь с Чжанем – они мелькают здесь непозволительно часто, иногда притаскиваются по несколько раз в день – Шань ловит Чжаня за руку, выкроив минуту, когда они остаются одни.

Требует, срываясь в рычащую мольбу.

– Уведи его.

Чжань смотрит своим грустным, понимающим взглядом, и уебать ему хочется за такое, но Шань уже никому уебать не сможет.

– Это не сработает, – произносит Чжань шелестящим, бархатным шепотом, от которого все становится во сто крат хуже, хуже, сука. А потом продолжает, добивая.

– И я не могу его винить.

***

Иногда в голову Шаня приходит совершенно ужасная, мрачная мысль – хорошо, что мама этого уже не видит.

Хорошо, что мама ушла первой.

***

– Куда ты? – тут же вскидывается Тянь, стоит Шаню подтянуть себя на руках к краю кровати и попытаться встать.

– Ссать хочу. Доволен? – рычит он в ответ сквозь стиснутые зубы, ощущая, как все тело отчаянно протестует против каждого долбаного движения. Добавляет, даже не поднимая взгляда: – Только попробуй дернуться, и я найду способ удушить тебя нахуй.

Слышится короткое хмыканье, но Тянь все-таки остается стоять там, где стоял. Всю дорогу до уборной – Шань ненавидит то, насколько долгой, длинной, выматывающей оказывается эта дорога, – он ощущает, как чужой взгляд жалит затылок, может нутром почувствовать напряжение Тяня и его готовность ломануться вперед, стоит хоть чему-то пойти не так.

Вернувшись обратно в кровать, Шань бросает полный вызова взгляд на Тяня, пытаясь не показать, что этот короткий поход отобрал у него все гребаные силы.

В ответ Тянь подходит ближе, мягко касается ладонью виска и так ласково, бережно принимается чесать за ухом, что Шань не удерживается – льнет к его ладони.

– Ты всегда был сильнее всех нас, – произносит Тянь тихо-тихо, на полутонах, и боли в этих словах столько, что Шаню кажется – она может сравниться с той, которая медленно уничтожает его тело.

Возможно, она эту боль превосходит.

***

Шань старается не думать об этом, но мысль все чаще проскальзывает в мозг ушлой, наглой гиеной.

Однажды он больше не сможет встать.

Чувствуя себя трусливым слабаком, Шань понимает, что предпочел бы сдохнуть прежде, чем этот день наступит.

Предпочел бы, чтобы Тяню не пришлось видеть еще и это.

***

А небо тем временем продолжает проливаться дождем. Свинец лохматых, колючих туч перетекает Шаню в вены – и это вполне терпимо. Перетекает Тяню в глаза – и вот это уже пиздец.

Его взгляд, которому понадобились долгие, долгие годы, чтобы оттаять, расплавиться в серебро, с каждым днем все явственнее сереет и обесцвечивается. Жизнь вытекает из Тяня следом за тем, как она вытекает из Шаня, и если со вторым Шань успел смириться, то с первым – нихуя.

Тяня хочется встряхнуть, отвесить ему оплеух, наорать на него во всю мощь легких.

Что ты творишь, придурок?

Что же ты, к черту, творишь?!

Шань продолжает снова и снова судорожно проигрывать мысли в своей голове, пускает их по кругу, как заевшую пленку в проекторе, ища те самые, нужные, правильные слова, которые достучатся, которые убедят…

Но со словами у него всегда было хуево.

У него со всем и всегда все было хуево, но разве оно стоит того, разве он стоит того, остановись, Тянь, остановись

притормози

во мне же боли через край хлынет скоро наружу и я захлебнусь в ней

и ты захлебнешься если не свалишь

если не отступишься

пожалуйста хэ тянь

пожалуйста

Но Тянь снова здесь, Тянь снова рядом, Тянь снова – на соседнем стуле, и с книгой в руках, и с его разговорами, и с глазами свинцово-серыми, как долбаное небо за долбаным окном.

Пальцы Шаня прикасаются к болезненно заостренной, худощавой скуле Тяня, оглаживают ее, как самое свое огромное сокровище в этом злоебучем мире.

А в ответ – уязвимая мягкость в лице Тяня.

В ответ – остаточные звезды в его глазах, еще тлеющие, разгоняющие серость и распаляющие серебро.

В ответ – весь Тянь, живой, дышащий, настоящий, и боль в теле ничто в сравнении с этой, фантомной болью за ребрами, которая тащит, и душит, и сжимает в тиски то алое и пульсирующее, давно Тяню принадлежащее.

Последние свои дни отсчитывающее.

За окном все еще – свинец и морось, а Шаню отчаянно хочется тепла и солнца.

Правда, хочется совсем не для себя.

***

– Лучше бы ты никогда не появлялся в моей жизни, – выплевывает Шань однажды со всей яростью и злобой, на которую еще способен, которая еще может зародиться в его дряхлой, изъеденной болью груди.

Лучше бы я никогда не появлялся в жизни твоей, – имеет он в виду.

В ответ Тянь смотрит этим грустным, разбитым взглядом, в его глазах разрушенные вселенные, которые никогда больше не научатся дышать. Медленно подойдя ближе, он упирается согнутым коленом в край кровати, упирается руками в заднюю стенку и наклоняется ниже, ниже.