Штат конторы достиг отметки шести человек. Визитку я заказал себе не броскую, должность указал не пафосную – «руководитель типографии». Ни тебе «генеральный директор», ни «главный менеджер», ни «президент холдинга». Это подала голос природная скромность. Хотя по сути я был и директором, и главным бухгалтером, и коммерческим директором, и владельцем бизнеса в одном лице. Бизнес – громкое слово для нашего офиса в двадцать квадратных метров. Занималась контора поиском заказов и размещением их в государственных полиграфических предприятиях. Но для заказчиков мы должны были выглядеть самостоятельной типографией. Со станками и печатниками.

Как себя ни называй, а руководить, пусть и шестью сотрудниками, надо. По крайней мере делать вид, что руководишь. Кто-то из подчиненных в преддверии седьмого октября как бы между делом спросил: «А у нас будет выходной в День конституции?» И остальные пятеро вперили в меня взгляд, оторвавшись от кружки с кофе. Вопрос застал меня врасплох. Старый «брежневский» Основной закон морально растоптали и, считай, отменили, а по поводу новой, «ельцинской», Конституции референдум еще только в декабре. Такая вот пересменка. По советской традиции в год переноса праздника выходной отменяют. Но где тот Советский Союз с его правилами? Мне-то что делать? Демократический директор, каким я себя считал, в либеральные времена должен пойти навстречу чаяниям трудящихся и не требовать выхода на работу! С другой стороны, бизнес берет разгон – чего отдыхать, пахать надо!

А есть общегосударственное правило на этот счет? Где его узнать? Я позвонил в отдел кадров предприятия, где мы арендовали офис. Там развели руками: «Действуйте по внутреннему регламенту. Наш завод седьмого октября работает, а двенадцатое декабря – выходной». Ну, пусть будет так и в нашей конторе. С солидным видом я отстучал одним пальцем на пишущей машинке «приказ по предприятию об отмене выходного дня» и прикрепил кнопкой на входную дверь.

И поехал собирать заказы по клиентам. Мог не заниматься личными продажами – все-таки из шести сотрудников трое – это менеджеры по продажам. Уже можно сидеть в офисе и руководить. Но нельзя терять тонус. Да и подчиненным надо показывать, что я – командир, а не комиссар – сам могу выйти в поле, не только сыпать лозунгами.

В плане на вторую половину дня стояло два посещения в районе Охты: поликлиника № N с заказом медицинских бланков и профессор иудаики. Поликлинику я нашел по телефонному справочнику. Профессора мне посоветовали знакомые: некий «великий» Розенштерн хочет издать серию книг за свой счет.

В № N оказалось, что начальник административно-хозяйственного отдела (АХО) «вышел куда-то ненадолго, подождите в коридоре». Ждать некогда, пока суть да дело забегу к профессору. Дверь открыла жена Розенштерна, чопорная дама с лорнетом в руках и трепаной брошюрой подмышкой. Я вошел в прихожую.

– Вы к кому? – спросила она тоном женщины, которую оторвали от чтения мелодрамы на интригующей странице.

– Максим Урманцев, директор типографии «Любавич». Пришел к Борис Ароновичу. По договоренности.

Она подняла лорнет и просканировала меня от кепки до кроссовок. Мой вид не соответствовал ни должности директора современной России, ни лорнету, как атрибуту XIX века. Смутившись, я отвел глаза и глянул в зеркало на стене. Оно было слегка искривлено, поэтому моя фигура в нем стала еще тощее. Над вешалкой «оленьи рога» висел портрет Коперника. Астроном подозрительно смотрел на меня в подзорную трубу.

– Кто там? – услышал я старческий голос из-за двери.

– К тебе. Вызывал типографию?

– А-а. Да-да, пусть проходят. Тапочки дай.

– Куртку можно повесить здесь, – профессорша указала на вешалку, и пока я раздевался, достала откуда-то и брезгливо бросила шлепки из оленьего меха.

– Спасибо большое, – проблеял я.

Собеседница не ответила, развернулась и скрылась в комнате напротив. Дверь кабинета открыл сам профессор и пригласил меня войти. Розенштерн производил впечатление классического ученого: высокий седой старик в махровом халате и очках, напоминающих бинокль. Он радостно потряс мою руку, предложил присаживаться в вольтеровское кресло, покрытое оленьей шкурой. На ломберном столике стояли два микроскопа, в углу – старый фотоаппарат на треноге. «Какие-то любители оптики и оленины», – подумал я и с достоинством достал из нагрудного кармана директорскую визитку.

Борис Аронович не отреагировал на нее и без всяких вводных начал излагать свою биографию. Долго, с деталями и отступлениями. Всю жизнь он занимался естественными науками, защитил диссертацию. И не одну, а почему-то три. Написал кучу книг, печатался в журналах, в том числе в ФРГ (заодно я прослушал краткую историю Германии). Но все свободное время посвятил своему хобби – иудаике.

– Изучал ее тайно. Вы меня понимаете, молодой человек?

– Да, конечно.

– Вот скоро мне девяносто, здоровье шалит, надо успеть издать книгу. Нельзя, чтобы пропал для человечества мой взгляд на науку, – торжественно резюмировал профессор и посмотрел мне в глаза.

– Борис Аронович, а…

Я решил, что пауза сделана для моей встречной речи: глотнул воздуха и хотел пробежаться по стандартному вопроснику – формат книги, тираж, на какой бумаге, набран ли уже текст, какой будет аванс? Но не успел – Розенштерн приступил к тезисам книги «понятным для широкой публики». Я прикинул, что в поликлинику, видимо, опоздал – начальник АХО если и возвращался, то сейчас точно ушел домой. Обидно, придется приезжать на Охту еще раз.

В кабинет зашла жена профессора с все той же брошюрой в руках.

– Боря, время! Принимай лекарства.

– Да-да, сейчас, дорогая. Мы уже заканчиваем беседу.

– Не забудь, – и она вышла.

– Так. На чем я остановился? – Розенштерн задумался. – Ах да, вспомнил!

Борис Аронович продолжил. Прервать спич профессора нельзя: типография «Любавич» позиционировалась как клиентоориентированная – надо выслушивать все чаяния заказчика. Да и уважение к сединам впитал с детского горшка. Я напустил на себя вид, соответствующий высокой теме разговора и важнейшим нюансам науки, но мыслями улетел далеко. Надо не забыть оплатить аренду за октябрь, завтра встреча с бухгалтершей, надо съездить в банк получить чековую книжку, кажется, перегорела лампочка в офисе – надо вызвать электрика. Вдруг мое ухо уловило подозрительную фразу профессора, которая вернула меня в квартиру: «Для типографии «Любавич» будет хорошей рекламой издать такие уникальные вещи! Не так ли?» Не понял? Что значит рекламой? Не хочет ли он издать книгу не за свой счет, а за мой? Ох, непрост, любитель оптических приборов.

Я поперхнулся от догадки и спрятал в карман визитку, которую держал до этого двумя пальцами. Надо будет уточнить «кто платит за банкет», когда поток его слов иссякнет. Розенштерн воодушевился еще больше: ускорил кружение по комнате, задевая стулья и кресла, сыпал непонятные термины. Мысли мои опять отлетели к насущным делам. И вдруг он бросил фразу:

– Жалко, что не успеем издать книгу к празднику! Вы меня слушаете?

Профессор остановился, навел на меня окуляры и, наконец, сделал долгую паузу. Она оказалась фатальной. В моем мозгу закоротило: праздник – проблема – день конституции – перенесли – проблему решил. И я ляпнул:

– Борис Аронович, не беспокойтесь! Праздник отменили! Время еще есть!

– Как отменили?! Симхат Тору отменили?!! Кто?!!

Профессору стало плохо, он рухнул на кресло, схватился за сердце, трубно захрипел. В кабинет влетела жена, заохала, бросилась к тумбочке с лекарствами.

– Что здесь произошло? Ты что ему сказал? – зашипела она, вперив в меня зрачок, который без лорнета казался еще шире.

– Мы говорили про праздники, – я вжался в вольтеровское кресло, даже не удивившись, что в этой квартире впервые обратились ко мне на «ты».