— В общем, — тянет Хайзенберг. — если заживёт, потом сниму швы.

Теперь он касается тёмного металла, который толстым резным штырём торчит из красного распухшего колена. Неожиданным резким движением тянет за штырь на себя, и ногу простреливает острой болью. Итан, наблюдающий за манипуляциями, несдержанно шипит, комкая в пальцах простыню на кушетке.

— Не ври, не больно. — скалится в улыбке Хайзенберг, и Итан только в раздражении закатывает на это глаза.

Хайзенберг откуда-то достаёт кусок ткани, измазанный чёрной кровью, и что-то вытирает в механизме ноги. Выглядит очень сосредоточенным, словно какой-то учёный, работающий над важным научным проектом — чуть ли язык от усердия не высовывает. Прикладывает к штырю резную железку-стопу, гайки сами подлетают на нужные места, и он закручивает их ключом, после вновь отпуская инструмент в полёт над своим плечом.

Итан следит за этим с неким неожиданным для него интересом, пытаясь понять самого себя: почему его это не злит? Хайзенберг буквально заставил его потерять ногу, прочувствовать ужасающую боль, а теперь он же без хоть какого-либо разрешения со стороны пострадавшего устанавливает прямо на кость какую-то железную дрянь. А Итан покорно лежит на операционном столе, ожидая, когда этот подвальный хирург без лицензии закончит над ним издеваться — и даже не возмутится.

— Эй, — тихо зовёт его Итан. — Ты что делаешь?

Хайзенберг смотрит на него своими белёсыми ясными глазами с таким выражением лица, словно только что услышал самый глупый вопрос в мире.

— Протез ставлю.

Ответ простой, как три копейки.

— Какого хера ты это делаешь? — вот сейчас Итан действительно начинает закипать.

— А какого хера ты полез в машинное отделение? — рявкает Хайзенберг, и Итан опешивает.

Вопрос мигом сбивает всю злость, он звучит так, словно Хайзенберг не хотел, чтобы с Итаном это произошло. Словно не на такой исход рассчитывал. Они молчат, только Хайзенберг скрипит механизмом протеза, периодически что-то бормоча себе под нос, слов Итан не разбирает.

— Здорово разобрался со Штурмом, кстати, — улыбается Хайзенберг, и Итану на секунду кажется, что тот говорит с искренностью, пусть и откровенно вывернутой наизнанку. — Я думал, ты там откинешься.

Итан зло фыркает.

— Сначала ты кидаешь меня в свой лабиринт с монстрами Франкенштейна, травишь каким-то наркотическим газом, лишаешь ноги, а теперь миленько улыбаешься и думаешь, что за протез я тебе руку в благодарности пожму!? — взрывается Итан, эта показушная доброта была последней каплей. — Больной ты ублюдок!

Взгляд Хайзенберга вмиг тяжелеет, плавающий рядом в воздухе гаечный ключ со скрежетом скручивает в мелкую спираль, железный протез начинает вибрировать, отдавая острой болью в кость. Итану плевать, на всё это — особенно, он и так постоянно играет в прятки со смертью, она уже перестала его пугать.

— Где Роуз? — шипит Итан.

Хайзенберг на миг зависает.

— Кто?

— Моя дочь! Где она!?

Мужчина отходит от Итана обратно в полутень.

— Понятия не имею, о чём ты. — а в голосе — холодный металл.

— Не ври мне, твою мать! — рявкает Итан и садится на кушетке, сгибая колени — ногу мгновенно простреливает сильнейшей болью, шипит в раздражении. Тяжело дышит от ощущений и бьющего в голову адреналина — всё равно боится, пусть и не хочет признавать это.

Сжатый в нечто геометрическое гаечный ключ со звоном швыряет в кирпичную стену, из-за чего от неё откалывается несколько рыжих кусков. Хайзенберг одним большим прыжком подлетает к Итану и тяжёлой рукой за горло опрокидывает его обратно на кушетку, прижимая. А за спиной — кусочки металла, вертятся в воздухе, сверкают отражённым светом лампы. Того и гляди вопьются в нежную плоть, даже движения руки для этого не надо.

— И-тан, — утробный злой рык, имя медленно растягивает по слогам. — Не беси меня, блядь.

Белёсые глаза близко-близко, лицо обдаёт горячим горьким дыханием, пропитанным табачными смолами. А у Итана — крышу совсем сносит: коктейль страха, адреналина и противостояния чему-то дикому, звериному. Кое-как сдерживается, чтобы не плюнуть в эту заросшую седой щетиной морду со шрамами.

— Где. Моя. Дочь? — отрывисто выдыхает, не говорит — горло сжимают железные тиски чужой ладони.

— В душе́. Не. Ебу. — так же отрывисто, словно передразнивая, выдаёт Хайзенберг рычащим полушёпотом. Отпускает горло, и тот едва удерживается от кашля. — Её забрала Миранда, подробностей не знаю. Есть огромная вероятность, что ты её больше не увидишь.

Он делает шаг назад, и Итан снова садится на кушетке, машинально тянется к саднящему горлу, трёт кадык — кожу словно обожгло шершавым прикосновением. Смотрит пристально на Хайзенберга, пытаясь понять, что от него ещё ждать — и можно ли из него вытянуть хоть какую-то информацию.

— Кто такая Миранда?

— Матерь, — кривится мужчина, и Итана это забавляет. — Местное божество. Типа.

— А подробнее?

— Сумасшедшая сука, — выплёвывает Хайзенберг, — возомнившая себя учёной.

Эта откровенная характеристика заставляет Итана удивлённо поднять брови.

— Разве ты ей не подчиняешься?

Хайзенберг смотрит озлобленно в ответ, но затем будто одёргивает себя. Разводит руками в стороны, даже улыбается, натянуто и неискренне.

— Так вышло. Долгая история.

Итан хмыкает. Понятно всё с этим Хайзенбергом: многого говорить он не станет. Раздробленное колено неприятно ноет, словно давний перелом перед плохой погодой: нервы покалывает иголочками, мышцы слабо подёргиваются, бесконтрольно сокращаются, ломит мелкие косточки и хрящи — началась регенерация, и довольно интенсивная. Сгибать ногу очень больно, нужно подождать, когда кости встанут на место и соберутся хоть в более-менее цельный вид. Всё-таки Хайзенбергу стоит отдать должное — судя по ощущениям, колено действительно было в мясо. И, насколько Итан помнит, именно Карл — Хайзенберга же так зовут, верно? — его и вытащил оттуда. Странный этот тип: сначала подвергает Итана максимально вероятной смерти, а потом сам же из лап смерти и вытаскивает, ещё и пытается исправить то, что с ним произошло — как может, пытается. В конце концов, Итан готов это признать, протез лучше отсутствия ноги.

— Там были ещё… люди, — пытается спросить Итан, тщательно подбирая слова — сейчас информация для него важнее желания задеть Хайзенберга побольнее. — Кто они?

— Люди? — хохочет Карл, леветируя из кармана бронзовый портсигар, неровно бликующий каким-то рисунком в свете лампы, и массивную железную зажигалку. Достаёт толстую сигару, подрезает её маленькими стальными ножничками с закруглёнными концами, поджигает, затягивается и медленно с наслаждением выдыхает. — Называй эту кучку тупых долбоёбов своими именами, Итан.

Ещё затяжка, медленная и глубокая, выдох, и запах табачных смол долетает до Итана. Тот морщится от крепости — он едва ли мог когда-то дышать простыми сигаретами, что говорить о сигарах. Хайзенберг, замечая недовольство, расплывается в довольной улыбке.

— Мисс двухметровая сука — Альсина Димитреску. Вампирша. Ей лишь бы людей жрать, — выплёвывает Хайзенберг с такой ненавистью, что по спине Итана пробегают мурашки. У Карла с этой вампиршей явно какие-то личные недопонимания. — Девка в чёрном — Донна Беневиенто, безобидная, всё в куклы играется и траву выращивает, — делает ещё затяжку, выпуская облачко серого дыма, который сворачивается в причудливые узоры в ярком свете лампы. — Мерзкий горбун в слизи — Сальваторе Моро. Тупой и ещё более безобидный, — новая затяжка, но короткая, словно монолог важнее сигары. — И женщина с чёрными крыльями — матерь Миранда. Самая опасная. Тебе лучше не попадаться ей на глаза. Да и в принципе никому из них.

Хайзенберг стряхивает пепел куда-то на пол, даже не смотря куда. От наполнившего комнату дыма у Итана начинает едва заметно шуметь в голове. Сильнее хочется пить, до скрежета в горле.

— А ещё лучше будет, если ты вообще не станешь покидать фабрику. — задумчиво дополняет Карл.