Итан встряхивает головой, промаргивается. Вытрясти, выбросить эти мысли, разрушающие сознание, погружающие в звериное. Морщится в отвращении, отставляя колбу с гербом подковы и лошади к остальным, трёт прохладными от стекла пальцами уголки горящих глаз и переносицу. Это место изводит в нём человечность, заставляя уподобляться монстру — и тянуться к таким же потерянным озверевшим монстрам. Но от мелькнувших свежих воспоминаний — ярких и оттого слишком чувственных — что-то дёргается внутри в подобие немого протеста, словно неважно, незначимо то, насколько конфликтны обе ипостаси в попытке их объединить. Итан не знает, не понимает, что сейчас правильно, осознаёт лишь, что то прошлое, человечная сторона жизни, давно разрушено, разбито вдребезги автоматной очередью в грудь его жены. Он уже не сможет вернуться в то безмерно хрупкое и с таким трудом выстроенное, не хватит сил — даже ради Роуз. Но позволено ли ему будущее — пускай звериное, опасное и, самое главное, осуждаемое? Сомневается.
Снова смотрит на колбы, одёргивая уже потянувшуюся к прохладному стеклу руку. Мысли давят. Рациональное тяжелее чувственного, по крайней мере в долгосрочном осознании. Насколько же проще не думать, а делать — на порыве эмоций особенно! Просто поддаться, просто шагнуть в неизвестное, добровольно упасть в чёрную пропасть — в чужие руки, — и пусть всё катится к чертям. Жаль, что мир просто не может вмиг рухнуть, как только он сделает этот шаг — последствия всё равно настигнут.
Снова болезненно встряхивает головой, жмурится. Тяжело встаёт с металлической табуретки, та натужно скрипит, словно вот-вот готова была погнуться под тяжестью гудящей человеческой головы, но её избавили от этой участи.
В висках колотит, жажда дерёт горло. Уже плевать, что на грязных порванных джинсах присохшая тина, а рукава чужой рубашки измазаны липким машинным маслом. Пристально смотрит на четыре стеклянные колбы, свыкаясь с мыслью, что оставить их на этом столе всё-таки безопасно. Нужно пройтись — действие разгрузит голову.
***
Фабрика молчит. Петляющие оббитые железом коридоры не морочат голову, повороты не пытаются обмануть, запутать, любые двери открыты и легко поддаются незваному гостю. Сердце не бьётся — нет мерного стука тяжёлого отлаженного механизма, отражённого эхом от кирпичных стен. Словно всё замерло, затаило дыхание, терпеливо выжидая в засаде.
Итан шатается по коридорам бесцельно, не думая, лишь кое-как стараясь запомнить приблизительный путь — ни разу не теряется, тем не менее, хотя нет ни карты в руках, ни даже примерного представления, куда ему нужно. Он просто идёт. Заглядывает в каждую комнату, без энтузиазма подмечая деревянные коробки, открытые шкафчики и остальные места, где может быть любое полезное: патроны, монеты, бутылочки антисептика. Не то чтобы у него есть, куда это всё складывать: именно поэтому почти всё оставляет на местах, пихая в узкие карманы джинсов лишь с десяток пистолетных патронов. Находит и пистолет — под нужный калибр, как по заказу. Но вряд ли он понадобится: Карл обещал, что здесь безопасно. Итан, на удивление, безоговорочно в это верит.
Спускаясь этажами ниже, всё равно начинает слегка нервничать — потому что остаточное, нога всё ещё иногда ноет в собранном из кусочков колене, отдавая с каждым пружинящим от рессоры шагом в кость. Но коридоры всё так же пусты, спёртый душный воздух не вибрирует, не гудит. Доходит всё-таки до машинного отделения — место кажется отдалённо знакомым, ощущение дежа вю, словно бывал здесь, но бессознательно, во сне. Огромные механизмы молчат, шестерни, блестящие пахучим маслом, должны приводить в движение несколько колоссально длинных конвейеров с бездушными, воскрещёнными механикой солдатами — но всё пустует, молчит. Оттого неожиданное шарканье тяжёлого шага по бетону чуть ли не оглушает, заставляя панически завернуть за угол.
— Крис? — выдыхает хрипло и удивлённо.
На Итана смотрят исподлобья, недоверчиво, мгновенно анализируя опытным военным взглядом: в чужих глазах мелькает искреннее удивление, когда тусклый красный свет аварийной лампочки бликует на тёмном металле механической руки. Рэдфилд неторопливо и настороженно перекладывает из ладони в ладонь массивные кусачки, освобождая правую для пусть и очевидного, но до крайности отточенного манёвра к кобуре.
— Итан? — и этот обмен вопросами саркастически звучит как извращённое приветствие. Вполне для уровня их нынешних отношений: бывшие друзья, убийца и неудавшийся мститель.
Итан натужно размышляет, поднимать ли дуло пистолета на теперь уже врага: пока что оно направлено тому в ноги. В душе на удивление слишком пусто, недостаёт обжигающей всё внутри ненависти, чтобы мстить.
— Что ты здесь делаешь, Итан? — Крис прокашливается, словно ему тяжело даётся сформулировать простую фразу.
— Могу задать тебе тот же вопрос, — ведёт плечом Итан, пристально всматриваясь в чужое лицо, потрёпанное и обросшее щетиной. Чёрное пальто пыльное и мятое, подол заляпан тёмной намертво присохшей жижей — кажется, не одному ему здесь хорошенько досталось.
— Опять ты лезешь не в свое дело, — поджимает Крис тонкие губы, хмурится, и получается слишком агрессивно.
— Ещё бы, — парирует Итан, мгновенно распаляясь. — Кое-кто, надо полагать, втянул меня в это, когда пристрелил мою жену!
Крис хмурится лишь сильнее, сводит густые рыжеватые брови к переносице и на мгновение кажется то ли потерянным, то ли вовсе обиженным. Не будь в воздухе между ними густого искрящего напряжения, Итан бы рассмеялся.
— Итан, ты… не так всё понял, — Рэдфилд тяжело выдыхает, медленным движением кладёт кусачки на выкрашенный чёрной краской деревянный ящик у стены. Поджатые тонкие губы заметно белеют от напряжения, словно он что-то хочет сказать, но усилием воли держит рот на замке.
— Что ты хочешь, Крис? — вопрос получается с такой непередаваемой интонацией усталости и даже смиренности, что на лице Рэдфилда мелькает искреннее недоумение. — Чего ты добиваешься всем этим?
Итан опускает пистолет, мгновенно снижая готовое вот-вот вспыхнуть напряжение между ними, делает шаг вперёд, от аварийной лампы над длинной лентой замершего механизма навстречу в темноту, словно показывая, что готов выслушать, понять. Хоть немного, но готов.
— Я, кажется, задолжал тебе объяснение? — слабая ухмылка у Криса получается неровной, такой же усталой. Лёгкий кивок в ответ всё-таки заставляет его хрипло произнести: — Это была не Мия.
Итан застывает.
— Ч-что?.. — недоумённо хмурится, машинально отшатывается назад, словно не готов впускать эту мысль в голову. — Что ты имеешь в виду?
— «Псы»{?}[Отряд Криса называется «Hound Wolf Squad», что в переводе «Охотничьи псы» или «Волкодавы».] расстреляли не Мию, — терпеливо повторяет Крис, но с каждым словом его интонация становится жёстче и бьёт по сознанию, как крепкий кожаный кнут. — Мы охотились за Мирандой. Это местная, ну…
— Я знаю, кто это, — резко перебивает Итан и тяжело, практически слепо опускается на один из чёрных ящиков военного образца. — Но я… не понимаю. Как? Что?
Крис тяжело выдыхает и опирается плечом на пыльную стену, складывая руки на груди в защитном жесте. Его осунувшееся загорелое лицо в мелькающем аварийном свете кажется каким-то нездорово зелёным.
— Всё здесь, в этой деревне — один большой эксперимент Миранды над плесенью. Все эти вампиры, оборотни, зомби — её вина, — каждое слово болезненно ввинчивается в сознание.
— Плесень… — эхом повторяет Итан, невидяще уткнувшись в оббитую ржавыми железными листами стену. — Как в Луизиане?
Рэдфилд тяжело сопит, молча сверля взглядом поблескивающие смазанным металлом протезы, но после вскидывается, отводит взгляд, и короткий ответ звучит как выстрел:
— Да.
Итан сгибается пополам, уткнувшись лицом в колени. Как в Луизиане — отражается эхом в мгновенно опустевшей голове. Кошмар, которому нет конца. Эти три коротких года расходящейся по швам семейной жизни были лишь иллюзией спокойствия, здоровой человеческой жизни, и так едва ли возможной под слишком пристальным надзором B.S.A.A. Притворством, что всё закончилось, что события, вывернувшие наизнанку психику, останутся лишь пережитком прошлого, напоминающего о себе только во снах. Всё оказалось куда хуже: плесень слишком липкая, слишком въедливая, слишком токсичная, чтобы не оставить на всей его жизни глубокий след, тёмное пятно, которое не стереть, не вымарать ничем: ни психотерапией, ни даже свинцом. Как проклятие.
