— Beruhige ditch, Karl. Du hast ihn nicht repariert, um jetzt zu töten{?}[(нем.) Спокойно, Карл. Ты починил его не для того, чтобы убить сейчас.], — бурчит Хайзенберг себе под нос, пытаясь совладать с вышедшим из-под контроля металлом вокруг. — Итан, либо ты говоришь сейчас словами, либо я за себя не ручаюсь.
Тот едва давит детское желание спрятать лицо в руках, сложенных на коленях. Вот бы всё это поскорее закончилось.
— Мия… — через силу пытается Итан, шепчет глухо и хрипло, кажется, он сорвал голос. Горло вновь болезненно сжимает спазм, не давая выдать и звука, — м-моя… же…
Он закашливается, глотку противно дерёт. Жмурится недовольно и звучно втягивает воздух через нос, частично вдыхая серый клубящийся дым. Карл подходит ближе, протягивает ему знакомую жестяную фляжку, мелко подрагивающую в руке. Итан мгновенно присасывается к горлышку, жадно глотая прохладную воду, кажущуюся сладкой патокой. Влага успокаивает, усыпляет неприятные ощущения, ослабляет болезненный спазм.
— В том особняке, — снова пробует Итан, получается всё ещё хрипло, но легче, — я встретил жену, Мию.
— Жену? — звучит неожиданно удивлённо Карл, вновь садится на табурет сбоку от кушетки. Затягивается задумчиво и вдруг морщится, словно вспомнив что-то неприятное, кивает, без слов прося продолжить.
— Она… умерла, — выдыхает Итан и машинально сглатывает подкативший к горлу комок, недовольно жмурясь от облизавшего щёки табачного выдоха.
— Мия, да? — переспрашивает словно невзначай. — Знакомое имя…
Итан задыхается от неожиданности:
— Правда?
Карл медленно затягивается, мусоля в губах сигару. Её кончик загорается алым горячим тлением при каждой затяжке, исходит сизым едким дымом. Снова выдох, Итан ловит его бесконтрольно, глотает глубоко, чувствуя бархатную горечь, сдавливающую глотку. Такими темпами он снова, как давно в колледже, станет зависим от никотина.
— Нет. Неважно, забудь, — отмахивается Хайзенберг в итоге, недовольно хмурясь. Словно опять недоговаривает. Мгновенно соскакивает с темы, скалит зубы в хитрой улыбке: — И что же сделала твоя мёртвая жена, неожиданно появившаяся в особняке самых страшных кошмаров?
Итан смотрит недоверчиво, чувствуя, как пальцы снова захватывает нервный тремор. Сердце испуганно бьётся о рёбра. Он боится произносить это вслух.
— Она… — хрипит отрывисто, проглатывая звуки. — Мия, она…
Его опять начинает мелко трясти, горло болезненно сдавливает.
— Ну? — нетерпеливо гаркает Хайзенберг, заставляя Итана вздрогнуть и замереть, нервное отпускает на мгновение, позволяя сказать.
— Она разбила колбу.
В груди мгновенно всё сжимается и замирает, потому что…
Потому что Хайзенберг смеётся.
Хохочет в подобии истерического припадка, нервно скалит обострившиеся клыки, закрывает рукой глаза, широким жестом ладони вытирая выступившие влажные капельки от избытка эмоций. Металл вокруг дрожит и вибрирует бесконтрольно, заставляя Итана панически съёжиться в ожидании чего-то опасного, бешеного.
А затем Карл просто уходит в соседнюю лабораторию, растворяясь в полутени, судя по звукам, переворачивая своей силой один из столов. Железо громко грохочет, что-то падает, летят исписанные листы. И вдруг всё успокаивается.
Итан болезненно щурится и отчаянно трёт костяшками сухие глаза, пытаясь всмотреться в темноту из света. Жёлтые плоские искры сверкают хищническим, звериным. Карл делает шаг вперёд, выходя на свет, скалит радостную напрочь безумную улыбку. Итан давится вздохом.
Испещрённая многочисленными белыми шрамами рука прижимает к груди три жёлтые колбы. Промаргивается, не веря, кажется, словно в глазах троится, словно болезненное уставшее подсознание вновь просто играется с ним, желая окончательно добить.
— Ты серьёзно в это поверил, Итан? — глубокий рваный смех заставляет всё внутри сделать истерический кульбит.
Карл порывисто ставит на металлический стол колбы, с каждым звонким ударом стекла о металл у Итана сжимаются внутренности, его нервно потряхивает от нахлынувших сильных эмоций. Он с болезненным отчаянием тянет вперёд подрагивающие пальцы, когда Хайзенберг крутит в руках один из сосудов, рассматривая с напускным интересом и медленно подходя ближе.
— Это закалённое стекло толщиной в три сантиметра, его можно разбить только моим молотом, и то не с первого раза, — скалится самодовольно, словно сам приложил руку к созданию жёлтого мутного материала, смотрит на Итана с радостным безумием, искрящим в белых глазах.
И с размаху швыряет предметом в руках о кафельный пол.
Внутри что-то мгновенно обрывается. Итан падает на колени перед звонко отскочившей колбой, выбившей из кафеля несколько осколков. Целой, ни трещинки на мутном стекле. Но.
Всё равно чрезвычайно больно. В глазах стоит реалистичное видение: жёлтые осколки и липкая белёсая лужа, в которой лежит одна из частей его маленькой беззащитной дочери. Дрожащие пальцы касаются гранёного края, а кажется, что режутся об острый стеклянный фрагмент. Его разрывает душащим отчаянием, из горла рвётся болезненный хрип. Больно, больно, больно. В душе пусто, словно вырвали что-то с корнем, соскоблили кровавую корку с едва закрывшейся глубокой раны, уже готовой начать гноиться. Горечь давит на язык, взор заливает соль, отчаянно бесконтрольно трясёт.
Дрожащей рукой подтягивает к себе целую колбу в подсознательной попытке защитить, обнимает холодное стекло, вдавливая себе в грудь. Пытается вдохнуть. Всё хорошо, всё нормально, ещё не всё потеряно. Нет, не может. Не может сделать вдох.
— Видишь? — весёлый голос доносится как через толщу воды. — Итан? Итан, ёб твою мать!
Задыхается. Панически жмёт к себе колбу, не отпуская всё ещё самое для него ценное, в ужасе хватается пальцами за свою шею, понимая, что не может, не получается вдохнуть, бессмысленно открывая и закрывая рот, тихо тоскливо хрипя. Глотку сдавливает спазмом так сильно, что хочется выдрать ногтями собственные гланды, лишь бы избавиться от сжавшихся тисков страха, глотнуть хоть немного воздуха. По щекам течёт соль, обжигая кожу. Отчаяние захлёстывает с головой, накрывая волной болезненной безнадёги, в которой Итан, чувствует, тонет — без шансов. Тело колотит в беззвучных горестных рыданиях, которым невозможно противостоять, оно накатывает, подавляет, снова и снова, получается только хрипеть.
Упирается в откровенно испуганный белый взор перед глазами, не может сделать ничего, ни сказать, ни показать, чем можно помочь. Даже не вспомнит сейчас, как справлялся с подобным раньше — в голове пульсирует единственное паническое «дышать». Сильная хватка встряхивает его за плечи, помогая ровно никак, вырывая лишь рваный болезненный всхлип. Спазм душит, не отпускает, на груди определённо останется продолговатый синяк — с такой силой он вдавливает в себя гранёный стеклянный край.
В болезненно открытый рот вжимаются чужие сухие губы, зубы лязгающим порывом бьются о зубы, насильно заставляет вдохнуть чужой влажный горячий выдох, как искусственное дыхание при первой помощи. Итана замыкает — и отпускает.
Он отшатывается назад, ударяясь затылком о кушетку, и отрывисто глотает воздух. Рваный вдох, и снова, и снова, пока не поясняется в потемневшем взоре, пока не возвращается заложивший слух, пока не начинает чувствовать панический стук сердца в груди. Промаргивается, медленно осознавая, что прямо сейчас произошло. Паническая атака — не в первый раз в его жизни, Луизиана познакомила его с этим достаточно близко, но так, чтоб до невозможности вдохнуть, чтоб до жгучей боли в лёгких, до захлёстывающего чрезвычайного ужаса — впервые, пожалуй. И такой способ её остановить…
Бесконтрольно проходится сухим языком по обветренным губам, отчётливо чувствуя чужую табачную горечь всеми его рецепторами. Снова вздыхает, рвано и постистерически, заметно вздрагивая несколько раз. Мысли тяжёлые и липкие, едва ли получается хоть во что-то вникнуть достаточно, чтобы хорошо обдумать. Машинально массирует красный след на коже от острого гранёного угла, пытаясь унять болезненный дискомфорт.
