— Ну, в таком случае свою любимую пасту ты будешь есть без тёртого пармезана.

В груди неторопливо разливается что-то тёплое, мягкое, предчувствующее нечто доброе и открытое. Она нечасто баловала его вкусностями, особенно пастой с любимым томатным соусом — но делала это всегда в тот редкий и очень ценный период, когда возвращалась их общая часто забываемая в быту любовь, с правдивым и честным желанием угодить своему мужу хотя бы в такой незначительной мелочи, как ужин. Блюдо в тарелке исходит сладким манящим паром, и Итан чувствует, как желудок сводит болезненным голодным спазмом. Он не ел уже… сколько? Он случайно не пропустил обед на работе? Мысли липкие и тяжёлые, думать слишком трудно. Веки наливаются свинцом.

— Итан? — Мия заглядывает ему в лицо, смотрит с тревогой в родном взгляде. — Ты чего такой тихий? Всё хорошо?

Мягкая ладонь нежно касается его лба, и он подаётся вперёд, в руку, закрывает глаза, сосредотачиваясь на ощущении тёплой кожи. Рвано выдыхает, пытается сфокусироваться, почувствовать, как медленно рассасывается плотный комок тревоги, не отпускавший его ни на миг уже слишком долгое время. Вот сейчас должно успокоиться внутри, вокруг безопасность, умиротворяющая тишина, вкусные запахи, родной дом…

Не отпускает. Открывает глаза, смотрит в ответ затравленно и испуганно — но знакомое и родное касание кожа к коже не прерывает. Его никогда не отпускало ощущение опасности рядом с Мией — и не рядом тоже. Вот уже три долгих года Итан постоянно нервничает, шугается каждого шороха, бесконтрольно грызёт ногти и обрывает заусенцы до крови, сковыривает мозоли на пальцах, терпит нервный тик, терзающий его веки долгие минуты — то самое остаточное, что подарил ему уикэнд у семьи Бейкеров, ставший его персональным Адом на Земле.

Карий взгляд полон тревожного, чувствующего. Того, что Итан хотел, всей душой желал увидеть все эти три года. Того, чего он ни разу так и не нашёл в родных когда-то глазах.

— Мия… — тихо произносит одними губами, голос срывается и надрывно хрипит где-то в глотке. Ощущает это надрывное, щемящее в груди по отношению к ней, но давно уже не наполненное тёплыми чувствами.

И это становится щелчком переключателя.

— Перестань, Итан! — шипит Мия, её точёное лицо мгновенно перекашивает гнев. — Перестань вспоминать прошлое!

Она резко отдёргивает руку от его лба, словно обожглась. Сжимает ладони в кулаки, сводит тонкие брови, вся подбирается, напрягает острые плечи. Злится.

А Итан чувствует, как морально оседает на пол, становится меньше под этим порывом. Опять, он опять всё испортил, он снова вывел её на скандал — одним своим затравленным взглядом. Мгновенно захлёбывается воздухом, тяжёлое и болезненное давит на грудь и плечи, мешая дышать. Силы тут же покидают тело, с трудом получается даже просто поднять руку. В голове неприятно шумит, горло вновь сдавливает спазм.

— Ты снова выглядишь так, словно только и ждёшь, что я ударю тебя топором! — кричит Мия, делая несколько шагов назад. Возвращая между ними дистанцию — словно они вовсе не родные друг другу люди.

— Мия… — тяжело шепчет Итан, пытаясь оправдаться, в который раз понимая, что не сможет, затравленно, зашуганно промолчит. Так много хочется ей сказать: что ему трудно, что он старается, что прошлое никогда не отпустит его так легко, что ему больно от этих криков, от скандалов, больно так же, как и ей самой. Что он боится. Что ему не перестанет мерещиться в ночной темноте её образ наперевес с бензопилой.

Левую руку простреливает фантомной болью в области запястья — именно там, где не-Мия вгрызлась в кость рычащими стальными зубьями. Хватается крепко пальцами, сдавливает, пытаясь подавить ощущение — если сильно прижать шрам от медицинских скоб, можно остановить посттравматическую ломку, это часто его преследует, всё нормально, он знает, как с этим справиться, но…

Не чувствует касания. Панически опускает взгляд, закатывая рукав. Резная сталь сверкает отражённым светом кухонных ламп, подвижные шестерни масляно поблёскивают, шевелятся от каждой подсознательной команды, щёлкают мягко и послушно, едва слышно. Память рвано возвращается — протез вместо оторванной руки. Больно. Виски простреливает уколом, жмурится, дышит рвано через нос. В стальном плече пульсирует остро и невыносимо, толчки отдают в ключицу, в лопатку, теряются в механических пальцах тупыми толстыми иглами, болезненно прокалывающими несуществующую кожу. Живые ткани бьются в конвульсиях, чувствует, как мышцы обхватывают железный стержень — продолжение обломанной кости, волокна бьются о неживой материал, присасываются, липнут, пытаясь врасти как можно глубже, стать одним целым — думая, что это и есть оторванная рука, которую необходимо прирастить обратно, но всё никак. Итан едва ли не воет, сжимая зубы. По лбу скатывается несколько капель ледяного пота.

Мия озлобленно поджимает губы, хмурится, смотрит на мгновенно побелевшего, как полотно, Итана с нескрываемым раздражением. Она видела — слишком часто видела — его панические атаки, его слёзы, его боль от припадков во всех покалеченных Луизианой местах. И всегда терялась, не знала, что ей сделать, чтобы ослабить ощущения, прекратить всё это — и злилась из-за незнания, делая лишь хуже, доставляя всё больше невыносимой боли. И сейчас она выглядит потерянной и злой, но… будто бы по-другому.

— Ты сам виноват в этом, — выплёвывает ядовито, резко, слова вгрызаются в сознание, как свинцовые пули. — Ты виноват, что не послушал меня.

Она, ощетинившись, наступает на него размытым силуэтом в замыленном влажном взгляде, давит агрессией и своей тёмной фигурой. С каждым её шагом Итану всё больнее где-то в груди.

— Ты виноват, что приехал туда.

Ещё шаг, ещё. Итана колотит, он отходит назад неровно, пошатываясь, захлёбывается вздохами. Чувствует, как страх и бессилие сжимают тисками глотку.

— Ты виноват, что попался Бейкерам.

Он упирается лопатками в стену, кажется, случайно сбивая головой какую-то небольшую картину. Та с грохотом падает, стекло рамки разлетается вдребезги под его ногами. Дышит тяжело, жмурится болезненно, рвано отворачивает голову вбок, прижимаясь щекой к холодным обоям. Не хочет смотреть на неё вот такую, жестокую, бессердечную. Мия всегда давила его в скандалах, не скупилась на эмоциях говорить самое обидное, самое задевающее. Он привык. Привык молчать в ответ, только слушать, поглощать негатив, как губка. Тяжёлые слова оседают в сознательном огромным давящим грузом, болезненно сжимающим сердце. В её руках что-то сверкает.

— Ты виноват, что Роуз мертва!

Широко раскрывает веки, чувствуя, как неприятно щиплет уголки глаз. Всё вокруг: вся мебель, фотографии на стенах, предметы на полках, всё мелкое окружение — расплывается во взгляде, не даёт присмотреться к лишь отдалённо угадывающейся знакомой обстановке. Но предмет в руках Мии чёткий, понятный, заметный. За него сразу цепляется взор.

Жёлтая стеклянная колба.

— Роуз… — болезненно сипит Итан, чувствует, как сухо скребёт горло, поджимает потрескавшиеся губы, ощущая минутный прилив сил. — Отдай…

Тянет вперёд трясущиеся ладони в попытке отобрать, забрать самое ценное, ценнее даже его жизни. Его Роуз, его девочка, его маленькая хрупкая дочка, его единственное счастье на всём белом свете. Он должен её спасти, несмотря ни на что. Даже если этому будет препятствовать Мия.

— Она мертва, Итан! — выкрикивает в накатывающей истерике, мгновенно выдёргивая колбу из ослабших рук. — Мертва из-за тебя!

Итан панически трясёт головой, жмурится болезненно, пытаясь вытряхнуть эти фразы из сознательного. Нет. Нет, он не верит. Роуз жива, её ещё можно спасти. Так ему сказали, он верит, отчаянно верит в то, что всё можно исправить. Он не готов смириться с ещё одной потерей в своей жизни. Никогда не будет готов, пока есть даже маленькая искра надежды на лучшее. Снова тянет вперёд руки, как утопающий, бьющийся за жизнь с гневной морской стихией, смаргивая с глаз мыльную пелену, застилающую всё вокруг.