Он подходит ближе к алтарю, замечая, что морозный ветерок уже успел затушить несколько слабых огоньков. Давит в себе порыв снова поджечь их точно так же, как до этого делала пожилая женщина, взяв в руки одну из свечей. Касается живыми пальцами козлика в тарелке перед иконой, чувствует подушечками гладкий ошкуренный материал. Фигурка тяжёлая, цельная, вырезана искусно и любовно настоящим мастером своего дела. Красивый сувенир из пугающего потерянного места. Всматривается в блестящую застарелым золотом икону, образ размытый и тёмный, непонятный. «Славим мы матерь Миранду», так она сказала? Наверное, это именно Миранда изображена на полотне.

Итан тянется рукой к незакрытому сундучку, отгоняя мысль, что разоряет маленькое святилище. Языческий алтарь выглядит и так довольно убого, ничего не изменится, если он возьмёт то, что ему окажется куда нужнее. Под легко открывшейся крышкой он находит странного вида резной ключ с небольшими мятыми крылышками на круглой ручке. Теперь остаётся найти замок, который бы он отпирал.

Необходимо разобраться ещё с двумя — тремя? — лордами деревни. Как говорил Хайзенберг? Вампирша — мертва, слава богу — кукольница, водяной и он сам. Итан напрягается от беглой мысли, что при столкновении с водяным придётся промочить ноги — ещё с луизианских болот он не переносит вид водоёмов глубже двадцати сантиметров. Чего ждать от кукольницы, он не знает.

Волк больше не появляется перед ним, словно что-то его спугнуло. Итан лишь успокоенно выдыхает — в его голове сейчас такой сумбур, назойливый силуэт зверя на периферии взгляда всё только усугубит. Он не готов думать об этом — обо всём в принципе не готов. Сначала должны сойти на нет чересчур сильные эмоции, которые так и захлёстывают при любой мысли о Карле и том, что он так жестоко и бессовестно обманул — недоговорил? — Итан рвано вздыхает. Не сейчас. Не думать.

Резные ворота с изображением мятых крыльев с ключа найти не составило труда. Тонкая тропинка, припорошенная мягким белым снегом, убегает в туман, игриво ведёт куда-то вдаль — опять в неизвестность. Вздох. Это нужно, ради Роуз. Времени на отдых у него нет и не будет. Крепче сжимает рукоять пистолета.

Узкий подвесной мост не вызывает ничего, кроме липкой накрывающей с головой паники. Итан пытается всмотреться — вверх, ни в коем случае не вниз — понять, какой вообще сейчас период суток. День, вечер? Солнечный диск скрыт за плотным слоем белого густого тумана, кажется, словно в воздухе разлили крынку молока. Едва видно другую сторону через бесконечно глубокий обрыв. Вряд ли есть другой путь.

Ссохшиеся хлипкие доски надрывно скрипят под ботинками каждый раз, когда Итан делает шаг. Ещё шаг, ещё. Медленно, проверяя на прочность каждую дощечку мыском ноги, слишком крепко хватаясь за верёвочные тросы пальцами. В тишине, такой же густой и тяжёлой, как туман в воздухе, иногда слышно плеск воды, словно на самом глубине обрыва течёт река. Итан не хочет проверять на правдивость свои догадки. Голова неприятно кружится от высоты, сердце стучит в горле.

Ступает на твёрдую землю — и чувствует столько облегчения, что едва ли не оседает обессиленно прямо в белый пушистый снег. Пытается восстановить дыхание, промаргивается, всматриваясь в густой туман. Слишком тихо, пугающе тихо. Только нетронутый снег хрустит под ногами — тропинка затеряна в белизне, словно ни единая живая душа не проходила здесь уже очень много лет. Осознание этого сильно контрастирует с грязной деревенской дорогой, испещрённой бесчисленным количеством свежих следов. Итан напрягается.

Ворота из тонких железных прутьев надрывно скрипят, не желая поддаваться чужой руке. Открывает их с трудом, надеясь, что громкий звук не привлечёт лишнего внимания. Туман влажным холодом липнет к коже, дышать трудно, видно едва ли на несколько метров вперёд. Неизвестность пугает.

Тропа вдоль покорёженного забора приводит его на небольшое кладбище, над могильными камнями деревянные и керамические руки, ноги, головы и тела, привязанные к голым веткам дерева, висят мрачной пугающей гирляндой, звонко бьются друг о друга от любого порыва ветерка — действительно, территория кукольницы. Тяжёлые надгробия собраны в круг, потемневший от времени камень контрастирует на фоне снега. Итан не всматривается в надписи, не читает высеченные слова скорби — проходит мимо, ведомый чем-то… тянущим, подсознательным. Словно что-то особое, какое-то предчувствие насильно тащит его вперёд. Туман обволакивает сознание.

Вот он, особняк Донны Беневиенто. Пожалуй, самый обычный дом — после поросшего плесенью сырого участка в Далви Итана сложно напугать чем-то таким.

Останавливается. Делает глубокий медленный вдох в попытке успокоить тянущее странное чувство. Что бы там ни было, он справится. Найдёт колбу с Роуз и уйдёт отсюда при первой же возможности. Кладёт ладонь на холодную резную ручку, толкает тяжёлую дверь.

***

— Дорогой, это ты?

Мягкий знакомый — слишком знакомый — голос вводит в панический ступор. Тихий дом встречает его домашним теплом, щекочет сознание пряным запахом специй и кисленькой нотой тушёных томатов. Во рту мгновенно скапливается слюна, сглатывает с трудом.

Осторожно заглядывает за поворот, в кухню. Трёт костяшками глаза, ощущая, как всё окружение дома влажно расплывается, пытается сфокусироваться, рассмотреть хоть что-то и… понять.

— Итан?

Мия оборачивается, смотрит прямо в глаза, кутается в тёплый шерстяной кардиган, её любимый. Улыбается открыто и нежно, так, как это было когда-то очень-очень давно. Так, как ему всегда не хватало эти долгие три года.

Итан теряется, замирает в дверном проёме. Смотрит на свою жену — живую, любящую его Мию — как на хрупкое чудо, воплощение счастья, которое может рассыпаться от любого неловкого движения. Верит.

— Итан! — звучит возмущённо, и он опешивает, дёргается. — Ты почему обувь не снял? Сам потом убирать будешь.

Она отворачивается обратно к плите, отбрасывая рукой за спину вьющиеся волосы.

— Давай скорее, иначе всё остынет. И руки не забудь помыть!

А Итан не может заставить себя дышать. В груди давит что-то тяжёлое, тянет вниз, лишая всех сил. Он устал, слишком устал. Голова кружится, перед глазами всё расплывается, не давая сфокусироваться на знакомых очертаниях мебели и предметов, в мыслях абсолютная пустота. Только ощущение, что выбросило на безопасный берег сильной штормовой волной — и вся та горькая морская вода, что он наглотался в период борьбы за жизнь, сейчас выйдет наружу бесконтрольным потоком. Невероятное чудо, что не захлебнулся окончательно.

Возвращается в прихожую, трясущимися руками стягивает ботинки. Бросает куда-то в угол потрёпанный грязный рюкзак, убрав в его глубину пистолет, предварительно щёлкнув предохранителем — зачем он нужен в безопасном доме. Снова трёт глаза, растирая по щекам солёную влагу. На корень языка давит тяжёлый комок отчаяния.

Стоит на кухне у стены, не понимая, куда себя деть. Так и хочется что-нибудь сделать: подойти, обнять, уткнуться в хрупкое плечо, почувствовать запах яблочного шампуня. Не делает, знает, что Мия так не любит. Перестала любить, даваться в руки после… всего, что им довелось пережить.

Она продолжает колдовать у плиты, напевает что-то тихо себе под нос. Итан всегда любил смотреть за тем, как Мия увлечённо готовит что-нибудь вкусное: у неё всегда это получается легко и правильно, безошибочно. Несмотря на это, она постоянно говорит, что не любит готовить. Итан никогда не настаивает, часто заменяя её перед плитой, особенно утром — она говорила когда-то, что любит его гренки с мёдом.

— Ты купил сыр? — спрашивает Мия, не отвлекаясь от шипяще-булькающего на сковороде.

У него не получается ответить, горло сдавливает спазмом. Стоит молча, жмётся к стене неприкаянно, нервно трёт на пальце болезненную мозоль от спускового крючка. Чувствует непередаваемую гложущую вину: и как он мог забыть зайти в магазин по дороге? Она ведь просила.

Мия лишь кидает нечитаемый взгляд через плечо, понимая всё без слов. Видит весь этот виноватый побитый вид, улыбается мягко в ответ, тянется рукой за висящей на крючке зубастой ложкой для спагетти.