Заклинило.
И это настолько выбивает Итана из колеи, что он едва успевает отпрыгнуть назад, ударяясь лопатками о дощатую стену. Ещё секунда, и ликан полоснул бы его когтями по лицу. Оборотень, промахнувшись, опасно скалится, прижимается к земле, готовясь к новому прыжку — и мгновенно отлетает прочь.
Волк, сбив ликана с ног, налетает на него сверху, впивается сильной клыкастой пастью в горло, рывком раздирая всё на лоскутки. Отбрасывает в грязный снег, снова накидывается и дерёт, дерёт нещадно, бесконтрольно, словно бешеная бойцовская собака, натасканная на атаку. Тварь воет жалобно, скулит во всю разодранную глотку, булькая чёрной кровью, полощет когтями в ответ по широкой морде — безрезультатно. Синюшное тело бьётся в болезненных конвульсиях, размахивая конечностями, кровь хлещет фонтаном, разливается лужей — под ноги Итана. Разодранный в клочья ликан замирает.
Итан боится дышать. Жмётся к стене, хватается пальцами за ржавое дуло заклинившего обреза, панически соображая, в какую сторону бежать, чтобы спастись. Огромный волк, гортанно рыча, оборачивается на него — шерсть вокруг пасти заляпана влажной блестящей кровью, уши агрессивно прижаты, белые глаза горят звериным. Нападёт, обязательно нападёт. И раздерёт так же бездумно и жестоко.
Не нападает. Вздыхает как-то тяжело, фыркает, пытается стереть липкую жижу с пасти об передние лапы — жест слишком странный, слишком человечный. Смотрит на дрожащего Итана пристально, взгляд снова ясный, прозрачный. В конце концов, отходит, схватив окровавленный труп за куски ткани на теле — оттягивая его куда-то за поворот, словно пытаясь спрятать. Только когда волк скрывается из виду, Итан позволяет себе рвано выдохнуть.
Проводит пальцами по лбу, чувствуя холодный липкий пот, сжимает ладонь в кулак, ногти слишком сильно впиваются в кожу. Страх снова уступает место злости. Этот Хайзенберг… ублюдок. Сердце колотится где-то в глотке, слегка потряхивает. В голове густая пульсирующая каша из бессвязно скользящих мыслей: волк пугает, Итан мог за себя постоять, пистолет за поясом, нет, он спас, нет, жестокий и опасный, бояться, бояться. Бежать.
Душит на корню мысль, что волка стоит дождаться — Итан ни в коем случае не станет ему доверять, тем более свою жизнь. Закидывает заклинивший обрез в рюкзак, потом разберётся с ним, когда найдёт стол и какое-нибудь подобие инструментов для чистки. Быстро идёт дальше, брезгливо перешагивая кровавую лужу, бессмысленно надеясь, что зверь потеряет его след.
Остались две колбы, два врага. Итан резко останавливается, осознавая.
Три. Три колбы. Самая первая, которую показал ему Хайзенберг, осталась на металлическом столе в операционной.
«Блядь», — отчётливо-пугающее в голове.
Машинально лезет рукой в рюкзак, шарит по дну живыми пальцами. Чувствует холод толстого стекла, выдыхает успокоенно. На месте. Хотя бы одна — но уже у него. Осталось ещё чуть-чуть. Он соберёт их все, рано или поздно, не может не. Он должен. И чем раньше, тем лучше.
Порыв ветра доносит сладкий пряный запах, похожий на церковный ладан. Итан выходит на широкую площадь, замечает сгорбленный силуэт, обрамлённый неровным светом свечей, перехватывает в руках пистолет — на всякий случай. Осторожно подходит ближе, присматривается, прислушивается. Кажется, человек.
— И когда полуночная луна будет скрыта чёрными крыльями, мы принесём себя в жертву и будем ждать света{?}[вольный авторский перевод местной деревенской молитвы: as the midnight moon rises in black winds, so we make our sacrifice and await the light at the end.], — тянет скрипучий старческий голос, и пожилая женщина проводит скрюченной рукой над странным алтарём, касаясь сухими пальцами маленьких дрожащих на ветру огоньков.
Деревянные побрякушки, привязанные к подобию оленьих рогов на посохе, звонко цокают, ударяясь друг о друга, когда старушка оборачивается на него. Человеческий череп, примотанный к палке толстыми нитками, зияет пустыми провалами глазниц, жёлтый щербатый оскал клыков отталкивает — Итан весь подбирается, ощущая гложущее предчувствие. Пожилая женщина смотрит пристально старческими глазами, подёрнутыми белёсой поволокой, взгляд весёлый и какой-то откровенно безумный. Улыбается открыто, Итан замечает крепкие ровные зубы.
— А-а, отец без дочери, — хихикает старушка, и посох в её руках потряхивает с деревянным перестуком побрякушек.
— Что?.. — опешивает не ожидавший такого Итан, хмурится недоумённо. — Вы… вы знаете, где Роуз?
— Ты всё знаешь, — отмахивается она, выделяя обращение голосом. Поворачивается обратно к алтарю, вскидывает руки. — В жизни и смерти славим мы матерь Миранду!
Итан заглядывает за её плечо, осматривая странно сооружённый алтарь. Лампадки с почти догоревшими свечами, огоньки неровно танцуют под порывами холодного ветерка, несколько фитилей уже затухли. Пожилая женщина берёт костлявыми пальцами одну из свечей и неторопливо зажигает те, что задул ветер. В центре столика возвышается потрёпанная позолоченная икона в потемневшей от времени рамке, перед ней — тарелка с деревянным козликом, явно вырезанным вручную. И небольшой сундучок без замка в ушках. Итан тянется было механической ладонью к резной игрушке — его всегда привлекали такие предметы — тут же отдёргивает руку, замечая на протезе смешливый взгляд, бесконтрольно прячет её в кармане тяжёлой тёплой куртки.
— Тебе благоволит волчья луна, — скрипит старушка, улыбается хитро, заглядывает ему в лицо.
Итан хмурится, вновь ненароком возвращаясь к тяжёлым непростым мыслям о звере, и бесконтрольно делает шаг назад. Ему не нравится эта женщина, она кажется ненормальной и словно… слишком многое знающей, как ведунья. В её сухих сморщенных руках что-то металлически сверкает, привлекая внимание. Она тут же прячет предмет в ладонях.
— Но цветок уже увядает, — добавляет задумчиво.
Она отворачивается, торопливо кладёт что-то в сундучок, хлопая крышкой. Побрякушки в оленьих рогах бьются звонко, действуя на нервы. Итан рвано оборачивается, ища глазами в тени домов волчий силуэт. Никого нет. Исчез. Ушёл?
— Что с Роуз? — получается чересчур агрессивно, одёргивает себя.
Старушка только надрывно смеётся в ответ, опираясь на свой посох, деревянно звенящий в сморщенных руках. А смех — истеричный, чересчур громкий, откровенно сумасшедший, словно она давно уже не в себе. Итан чувствует, как нервно и неприятно скручивает внутренности.
— Она станет жертвой! Жертвой волчьей луны, — скалит безумную слишком хитрую улыбку. — Но ты можешь её заменить.
Снова смеётся громко и надрывно, трясётся болванчиком от режущего слух хохота, шатаясь из стороны в сторону. Итан чувствует смесь гнева и ужаса, свернувшуюся на душе плотным тяжёлым комком, мешающим дышать. Старушка отходит от алтаря неровными шаркающими шагами, направляясь куда-то прочь. Деревянный посох утопает в мокром снегу, хлюпает влажной грязью. Итан не знает, стоит ли идти за ней, провожает растерянным взглядом.
— Отец без дочери, дочь без отца, — останавливается старушка, трясёт посохом, хихикает хитро под деревянный перестук. — Или, быть может, оба друг без друга? Кто знает…
Итан теряет смысловую нить её рваных фраз, с трудом осознавая скрипучие слова. Звучит как угроза, как открытая насмешка.
«Сумасшедшая старая карга», — неожиданно мелькает в голове слишком неприязненное.
Та лишь улыбается сильнее, словно слышит его мысли, и Итана дёргает бесконтрольно. В затянутых старческой поволокой глазах искрят хитрость и ожидание, предчувствие чего-то особенного, незабываемого. Он трёт живыми костяшками глаза, промаргивается, пытаясь согнать наваждение. Старушка скрывается за тяжёлыми железными воротами, Итан лишь задумчиво смотрит вслед на проржавевшую дверь. Кажется, с той стороны щёлкает замок.
Что всё это значит? Она правда знает, что станет с его Роуз? «Волчья луна» — что она имела в виду? Снова оборачивается на широкую грязную дорогу, откуда пришёл, ожидая увидеть навязавшегося звериного спутника. Но его нет. Как и в принципе нет ни единой живой души вокруг. Итан остался один.
