— Итан, блядь, — шипит Хайзенберг сквозь зубы прямо в лицо, обдавая горьким горячим дыханием, пропитанным табачными смолами. — Смирно сиди, заебал.
Что-то с силой дёргает за железный протез, и острая боль прошивает бедро, разрядом тока проходясь по нервам до самого копчика. Итан глотает вскрик, на глазах машинально выступают слёзы. Ослабшие на мгновение боли руки перехватывают, заводят над головой и скрепляют чем-то железным, холодящим расчёсанную красную кожу. Итан дёргает — безрезультатно, словно в наручниках.
— Отпусти. Меня. Ублюдок. — рвано выдыхает Итан, загнанно дыша, сердце слишком быстро бьётся о рёбра.
Хайзенберг напрочь игнорирует, слышится быстрый звук расстёгивания молнии джинсов — без рук. Горячие ладони цепляют джинсовую ткань за швы и начинают стягивать её вниз.
«Блядь», — глотает Итан, заходясь в панике. Какого хера происходит?
— Да ты заебал, — шипит Хайзенберг, сверкая белыми глазами в полутьме. С силой прижимает извивающегося Итана к кровати всем своим весом, давя рукой на грудь — чуть сильнее, и у него треснут рёбра. — Дай мне твой протез осмотреть, Dummkopf{?}[(нем.) дурак.].
И Итан замирает, только дышит часто-часто и со злым недоверием в глазах смотрит за действиями Хайзенберга. Тому откровенно плевать — даже глаз не поднимает. Без сопротивления стягивает до самых щиколоток жёсткие джинсы, пропитанные мокрым снегом, кровью и немного потом, и те остаются болтаться в ногах. Стеклянно-железная лампа сама подлетает ближе, Карл на неё даже не смотрит, опухшее кровоточащее колено поглотило всё его внимание. В танцующем у плеча свете белёсые глаза кажутся сумасшедшими, помешанными и сосредоточенными — таким взглядом он сейчас осматривает своё последнее биомеханическое творение.
— Выпрями, — командует, громкий голос разрывает тёмную тишину, танцующую тенями на стенах, и Итан ненароком вздрагивает. Пальцы умело тычут в механизмы у самых тканей, немного дёргают, удивительно безболезненно. — Блядь, дай сюда.
Итан морщится от мата, давно он таких словечек уже не слышал, но быстро отвлекается на захлёстывающее возмущение: шершавая ладонь, обжигая слишком интимными прикосновениями, уверенно касается внутренней стороны бедра, надавливает, заставляя поднять ногу с протезом выше. Хайзенберг опускается перед кроватью и закидывает железную лодыжку себе на плечо — в попытке заглянуть под колено и одновременно не вывернуть Итану ногу, не более. Но поза выходит откровенная. Итан едва дышит, не зная, как ему реагировать: бояться странного и, тем не менее, крайне опасного врага перед собой, смеяться от нелепости ситуации или смущаться: чтоб его нога — не совсем его, но опустим — да на чужом мужском плече — это, конечно, что-то новенькое.
А белёсые глаза напротив — сосредоточенные, серьёзные, сверкающие желтизной масляного огонька. Что-то уверенно щупает, крутит, проверяет, дёргает, иногда посылая разряды лёгкой боли в кость. Итан жмурится, но молчит. Что-то, похожее на удивление, мелькает в серьёзном взгляде. Карл хмурится и повторяет снова: щупает, крутит, дёргает. Шершавые пальцы мягко касаются кожи, словно ненароком, и по спине у Итана пробегают мурашки — щекотно. Виду не подаёт.
— Ты, конечно, своими пробежками знатно разъебал все мои старания, — начинает Хайзенберг, опуская наконец ногу обратно на шерстяное покрывало, тянется пальцами к пульсирующему колену, нежно поглаживает воспалённые перешитые лоскуты, как мастер, удовлетворённый своей работой. — Но всё очень даже неплохо. Я ожидал результат похуже.
— Ага, приму за комплимент, — фыркает Итан, обозлённый на Карла за все эти странные выходки.
Тот одаривает его нечитаемым взглядом, не злым, вовсе нет, наоборот, словно каким-то потерянным.
— Отпусти меня. — Итан дёргает сцепленными над головой руками, звеня металлом о металл.
Фраза звучит с ясной претензией, несмотря на то, что сам Итан находится в далеко не завидном положении — поумерить бы пыл, да инженер этот откровенно бесит своими выходками. Снова спазмически дёргает руками.
Хайзенберг вновь окидывает Итана — скованного на кровати, с джинсами, болтающимися на щиколотках — взглядом уже откровенно оценивающим, и скалится как-то чересчур довольно. Плавающая над плечом лампа медленно опускается на стол за широкой спиной в плаще, и белые глаза загораются в тени двумя маленькими плоскими лунами, отражая тусклый свет. В хриплом голосе сквозит откровенная насмешка:
— А почему я должен?..
— Хайзенберг. — озлобленно шипит сквозь зубы Итан, перебивая. Всеми силами за злостью скрывает то, насколько ему сейчас страшно.
Тот откровенно хохочет в ответ.
— Ты боевой парень, Итан, — скалится улыбкой Карл и показушно взмахивает рукой — металлическая хватка на запястьях ослабевает, отпуская. — Ты мне нравишься.
— Ага, взаимно, больной ты ублюдок. — зло фыркает Итан, отвечая откровенным сарказмом, и поспешно натягивает джинсы обратно. Да, так определённо лучше.
Хайзенберг отходит к столу, притягивает силой злосчастную табуретку и садится, руками доставая из кармана массивный портсигар и зажигалку. Смотрит на Итана тяжело, задумчиво — в белых глазах играет яркий масляный огонёк. Итан отводит взгляд — ему нужно перевести дух после всего… этого. Выйти бы на воздух, проветриться. Тянется до лежащего недалеко на полу пистолета, словно металл может хоть как-то защитить от существа, им управляющего.
Итан подпрыгивает от неожиданно громкого скрежещущего звука — падает на пол, мигом вскидывая заряженный пистолет. Испуганное сердце заходится в глотке.
Карл, скрюченный на табуретке, уткнулся лицом в столешницу, словно у него резко заболел живот. Надрезанная сигара катится по полу, широкие плечи поднимаются от дыхания будто с трудом. Вокруг начинает тихо дребезжать всё металлическое — даже пистолет в руках Итана ведёт. Странный противный звук повторяется — в неровном свете масляной лампы Итан замечает напряжённую руку Хайзенберга, которой тот нервно и бесконтрольно ведёт по столешнице, словно царапает ногтями дерево. В тяжёлом дыхании теряется тяжёлый гортанный рык.
— Эй, — тихо окликает его Итан, держа пистолет наготове. — Эй, ты в порядке?
С неприятным скрипом закручивается вентиль на масляной лампе — тонкий едва живой огонёк окончательно гаснет, погружая дом в темноту.
— Хайзенберг? — у Итана начинает неприятно сосать под ложечкой, темнота — вестница беды.
Неясный смазанный тенью силуэт разгибается, два плоских жёлтых огонька смотрят на Итана из темноты. Раздаётся гортанный сиплый смех.
— Ты всё-таки что-то натворил, да, meine besondere¹? — тяжёлый хрип и хлёсткие слова на немецком создают бешеное сочетание, холодный ужас растекается по венам. — Du hast es geschafft{?}[(нем.) ты справился/ты сделал это.], Итан.
— Что это вообще значит!? — взрывается он в панике.
Силуэт, освещённый тусклым светом луны из мутного окна, скалится в хищной улыбке.
— Пойдём, meine schöne{?}[(нем.) моя красавица; данное обращение стоит воспринимать скорее как стёб.]. Миранда созывает семейный совет.
========== IV ==========
Дышать тяжело. Слишком влажный пещерный воздух оседает в лёгких неприятной пылью, плёнкой стягивает горло. Руки сковывают ржавые кандалы, тяжёлые цепи тянут за шею вниз, к земле, мешая перебирать усталыми ногами. Но самое неприятное — жёсткий трензель во рту, даром, что прорезиненный, давит на язык, мешает дышать. Ни сплюнуть накопившуюся слюну, уже начавшую неприятно стекать по подбородку, ни сказать что-нибудь максимально едкое в широкую спину тому, кто тянет за звенящую цепь куда-то в глубину пещер. Хайзенберг оборачивается на отфыркивания и злобное сопение, скалится самодовольно, паранормальной силой дёргает за удила, до предела натягивая покрасневшие ноющие щёки — развлекается вдоволь.
— Да не ной, Liebling{?}[(нем.) дорогуша (косвенная отсылка на Outlast с «darling»).], почти пришли.
Итан бы с радостью плюнул ему в лицо. Сначала устраивает хоррор-показ в тёмной хлипкой лачуге, напрочь выбивая из Итана все остатки смелости, доводя чуть ли не до панической атаки от кроющего ужаса перед неизвестным — он ведь до сих пор не понимает, что произошло с Хайзенбергом в темноте. Затем сгребает беспомощного и трясущегося в охапку, сковывает железом, хищно посмеиваясь, сверкая отражённым плоским светом луны из глаз, и тянет за цепь куда-то в ночь, весело посвистывая, как это когда давно — ещё в прошлой жизни — делал папочка Джек.
