Универсальной особенностью травмы является диссоциация – состояние, при котором мы отрезаем себя от нашей боли, а также стыда по поводу этой боли. Такая диссоциация может проявляться различными способами, включая физические заболевания, бытовое насилие, издевательства и притеснение других, различного рода зависимости, внебрачные связи, самоповреждение, агрессивное поведение или адреналиновая зависимость. В рассказах Грега, Тани и Тодда мы видим множество различных проявлений травмы.
Я выбрала для себя форму диссоциации – экстремальное торжество разума над материей – которая привела к огромным достижениям. Таким образом, хотя у меня, возможно, был относительно тяжелый груз травмы по сравнению с людьми, равными мне по социально-экономическому положению и уровню образования, мое поведение не подпадало под обычное понимание «травмированного человека». Мое поведение было принято обществом и вознаграждено.
Если сформулировать это несколько иначе: нет никаких сомнений в том, что Грег, Таня, Тодд и я, каждый по-своему были «жесткими». И в то же время я была компульсивным «пахарем», потерявшим зрение, Таня – анорексичкой и трудоголиком, Грег – ищущим адреналина донжуаном, а Тодд – агрессивным водителем и неистовым пьяницей.
Игнорирование неразрывности между стрессом и травмой
Как мы (индивидуально и коллективно) понимаем, сравниваем и оцениваем «стрессовые» или «травматические» события – это задача, которую выполняет наш мыслящий мозг. То есть значение, которое он придает такому опыту, глубоко зависит от наших семейных, организационных и общественных норм, убеждений и ценностей.
Коллективно мы склонны рассматривать «стресс» и «травму» как отдельные понятия. Действительно, наш мыслящий мозг классифицирует «хронический стресс» (например, хронический трудоголизм) как отличный от «шоковой травмы» (скажем, цунами, автомобильная авария или теракт), в свою очередь они оба отличны от «травмы развития» (если человек растет в атмосфере насилия или небрежения) и «реляционной травмы» (как, например, харассмент, дискриминация или отношения, основанные на формах жестокого обращения или зависимости).
Кроме того, исследователи и врачи – специалисты, обладающие опытом в этих вопросах, – как правило, изучают и лечат «стресс» и «травму» по отдельности.
Например, исследователи, изучающие стресс, склонны проводить исследования на животных, уделяя особое внимание специальным биологическим механизмам, лежащим в основе стрессовой реакции и связанных со стрессом заболеваний. В качестве альтернативы они могут специализироваться на «элитных» исследованиях – то есть на проведении исследований с участием элитных спортсменов и сил специального назначения, включая SEAL, Рейнджерс и «зеленые береты». Эта вторая группа исследователей хочет понять, как улучшить способность системы ум – тело функционировать в условиях экстремального стресса, когда к человеку предъявляются повышенные требования.
На другом конце спектра – травма развития и реляционная травма. Это сфера деятельности семейных терапевтов, социальных работников, детских психологов и психологов-травматологов. Эти профессионалы стараются помочь людям справиться с травмирующими событиями, произошедшими в их прошлом (или настоящем), почувствовать себя лучше и нормально функционировать в своей повседневной жизни. Также эти специалисты могут изучать механизмы, через которые травма продолжает проявлять себя в течение многих лет и, возможно, даже повторяться – явление, называемое ретравматизация. Некоторые специалисты на этом конце спектра могут также специализироваться на бытовом насилии, криминальном рецидивизме, аддикциях, расстройствах пищевого поведения или суицидальном поведении.
Поскольку эти различающиеся по своим сферам деятельности исследователи и врачи проходят обучение по разным дисциплинам, публикуются в разных рецензируемых журналах, посещают разные конференции и фокусируются на разных аспектах континуума стресс – травма, не стоит удивляться, что коллективно мы рассматриваем стресс и травму по отдельности – и требуем для них совершенно разных, отличных друг от друга стратегий и / или терапевтических методов. Если мы изначально разделяем в нашем коллективном сознании понимание коренных причин, конечно, мы будем думать, что имеем дело с разными вещами.
Как бы то ни было, концептуализация стресса и травмы как отдельных понятий скрывает тот факт, что они имеют общую нейробиологическую основу. Стресс и травма не присущи событию априори – это внутренние реакции ума и тела на континуум стресс – травма. То, как именно человек попадет в этот континуум во время угрожающего жизни или затруднительного события, зависит от того, как его мозг выживания подсознательно оценит это событие с помощью нейроцепции, а не от того, как это событие сознательно рассудит, оценит или классифицирует его мыслящий мозг.
Таким образом, всякий раз, когда мы сталкиваемся с угрожающим или неблагоприятным событием, испытаем ли мы стресс или травму, определяется в основном текущей шириной нашего «окна» толерантности к стрессу.
Вот почему, например, когда пехотный отряд из тринадцати человек сталкивается с засадой, мы можем быть уверены, что будет тринадцать различных реакций со стороны системы ум – тело, потому что будет тринадцать различных «окон» различной ширины, которые встретят эту засаду. Также мы будем иметь тринадцать различных условных реакций, как справиться со стрессом или травмой после этой засады.
Вместе с тем, независимо от того, испытали ли мы стресс или травму, если у нас не будет полного восстановления после этого, у нас будет расти аллостатическая нагрузка. Со временем без адекватного восстановления у нас возникнет эмоциональная дисре-гуляция – то есть те физические, эмоциональные, когнитивные, духовные и поведенческие симптомы, которые появляются, когда система ум – тело перестает функционировать в рамках своего регулируемого равновесия.
Поэтому, хотя наш мыслящий мозг имеет тенденцию полагать, что хронический стресс, шоковая травма, травма развития и реляционная травма – это разные вещи, все они производят одинаковый эффект на систему ум – тело.
Если они так похожи по своим эффектам, то почему наша культура обычно относится к ним так по-разному? Краткий ответ заключается в том, что многим могущественным и амбициозным людям трудно признать уязвимость своей системы ум – тело.
У влиятельных, успешных, добивающихся высоких результатов людей – и у высокостатусных учреждений, в которых они работают, – нет проблем с признанием «стресса». В самом деле, мы склонны считать «стресс» неким почетным знаком – доказательством того, что мы успешны и состоятельны. В нашем коллективном понимании «быть в стрессе» означает, что мы перегружены работой, загружены сверх меры, чрезвычайно заняты и крайне важны. Это просто неотъемлемый побочный продукт бытия Хозяином Вселенной.
Почему еще многие из нас любят похвастаться тем, что прошлой ночью спали всего несколько часов? Или сколько дней прошло с тех пор, как нам удалось успеть вернуться с работы до того, как наши дети легли спать? Или сколько разных дел или поручений мы можем делать одновременно? Или сколько лет прошло с тех пор, как мы брали полноценный отпуск или даже целые выходные? В нашей культуре мы романтизируем стресс, несмотря на то, что мы одновременно стонем от него вместе с подобными безропотными хвастунами.
Кроме того, мы участвуем в коллективном лицемерии: проповедуя, что здоровье, отношения, семья, община и «баланс между работой и жизнью» важны, мы одновременно превозносим и восхищаемся людьми с несбалансированным поведением.
Мы лишь усиливаем этот дисбаланс на своих рабочих местах, устанавливая нереальные сроки для себя и своих подчиненных. Или вознаграждая дисрегулированного трудоголика или руководителя, который находится в постоянном состоянии тревоги и дотошно вникает в каждую мелочь. Или продвигая руководителя, который не может не распускать руки и держать ширинку застегнутой, или же властного лидера, создающего вокруг себя токсичное рабочее пространство.
