Мы также учим этим двойным стандартам своих детей, когда разрешаем их учителям задавать им больше домашних заданий, чем физически возможно выполнить в оставшиеся до ночи часы – особенно если им еще нужно посещать внеклассные занятия и успеть подвигаться, свободно поиграть и выспаться.
Загнанным в беличье колесо родителям рекомендуется привлекать своих детей к участию в структурно-организованных программах и уроках даже прежде, чем они начнут посещать детский сад. В свою очередь, многие организации рекламируют свои программы на время до и после школьных уроков, и многие родители рассматривают их как экономически выгодную альтернативу дневному уходу за детьми.
На самом деле наши глубоко обусловленные привычки мыслящего мозга к сравнению и суждению во многом влияют на наше коллективное игнорирование непрерывности процесса между стрессом и травмой.
Полностью сконцентрированное на ребенке, трудоемкое и дорогостоящее воспитание детей в настоящее время является доминирующей культурной моделью воспитания детей; действительно, матери, работающие вне дома, тратят на своих детей столько же времени, сколько мамы-домохозяйки в 1970-х годах.
Большинство родителей, которых я знаю, говорят, что им не нравится темп жизни своих детей. Они не любят эти «подбрасывания детей до школы или занятия по договоренности» между родителями, практически ежедневные, а также по вечерам и на протяжении всех выходных. Они не могут дождаться, когда их дети получат водительские права, и вся эта ужасная круговерть наконец прекратится. И родители, и дети находятся в постоянной спешке, измученные и постоянно уставшие.
Мы говорим, что хотим, чтобы все было по-другому – но мы также переживаем, что, если мы не будем в полной мере участвовать в Гонке в Беличьем Колесе, нас ждут ужасные последствия: подрыв шансов наших детей попасть в самые престижные учреждения (от дошкольных до аспирантуры). Что мы преградим дорогу своим возможностям получить ту или иную работу, или продвижение по службе, или профессиональное поощрение, которые мы желаем. Что мы повредим своим личным и профессиональным связям, если мы не скажем «да» каждому приглашению, конференции, разговору, коктейлю, барбекю по соседству и празднованию дня рождения одноклассников наших детей. Мы даже создали для этого аббревиатуру – FOMO, «боязнь выпасть из обоймы» [англ. «fear of missing out»].
Однако приравнивая «быть в стрессе» к «быть сильным, успешным, востребованным и значимым», мы также непреднамеренно отделяем стресс от его возможных последствий.
Коллективно мы склонны игнорировать то, как наш выбор – и наши двойные стандарты в масштабах всего общества – приводят к созданию аллостатической нагрузки, развитию связанных со стрессом физических и психологических заболеваний и появлению других симптомов дисрегуляции. Отделяя выбор образа жизни, определяемый как «быть в стрессе», от его последствий – для наших систем ум – тело, наших отношений, наших сообществ и нашей планеты, – мы с меньшей вероятностью будем брать на себя ответственность за свое участие в тех возможных результатах, которых мы не хотим.
Нигде подобное отделение не способно проявиться так сильно, как в травме.
Как было указано в главе 1, травматический стресс возникает, когда мозг выживания неосознанно воспринимает нас как бессильных, беспомощных или не имеющих контроля во время стрессовой ситуации. Несмотря на то, что травмирование само по себе неподконтрольно, наш мыслящий мозг не хочет этого признавать.
В нашей культуре мы прекрасно справляемся со «стрессом», потому что в коллективном понимании это означает, что мы успешны, настойчивы, упорны, сильны и значимы. А что означает тогда «быть травмированным»? Ну, это равносильно тому, чтобы быть бессильным, сломленным, пассивным, трусливым, уязвимым и притворяться больным – а никто таким быть не хочет.
В итоге коллективно мы склонны признавать только самые крайние формы шоковой травмы – такие как ураганы, землетрясения, политический плен, пытки, теракты, массовые расстрелы, боевые действия, изнасилования или похищения людей. Если травма должна существовать в мире, тогда коллективно мы готовы признавать эти события как «травмирующие». Однако в то же время мы коллективно неохотно признаем нищету, дискриминацию, жестокое обращение и харассмент в их неявных формах как «травму».
У большинства людей в нашем обществе мыслящий мозг, вероятно, примет диагноз ПТСР, возникший после боя или изнасилования – но не после сексуальных домогательств или постоянной дискриминации на рабочем месте. И уж точно не после детства, в котором тебя не замечали, эмоционально унижали и не любили. Наш мыслящий мозг выносит все эти оценки и суждения о чужом опыте, а также о нашем собственном.
Другими словами, наше традиционное понимание «травмы» обычно включает в себя только травмы с большой буквы «Т», то есть шоковые травмы – а не все те хронические, накапливающиеся «маленькие т», травмы повседневной жизни, где наш мозг выживания чувствует себя беспомощным, бессильным, загнанным в ловушку или не имеет контроля: как в случае, когда у любимого человека диагностировали неизлечимую болезнь. Или тонкая, едва уловимая, но постоянная социальная изоляция, или дискриминация на рабочем месте. Или опасность «вождения в черном»[16]. Или издевательское поведение, когда наши дети сталкиваются с травлей в школе. Эти хронические, накапливающиеся травмы «с маленькой буквы т» почти всегда проявляются в личных, профессиональных или общественных отношениях – значит, они обычно являются травмой развития или реляционной травмой.
Они также чрезмерно напрягают наши системы ум – тело, потому что наш мыслящий мозг обычно недооценивает и сбрасывает со счетов их реальное воздействие – при этом мыслящий мозг других людей делает то же самое.
В качестве примера я хотела бы обратить внимание на последствия нищеты, сексизма и расизма – стигматизацию[17], предубеждение и дискриминацию, возникающие в связи с тем, что кто-то является частью маргинализированной группы, – они очень часто приводят как к хроническому стрессу, так и к реляционным травмам. (Я рассмотрю последствия травмы развития в последующих главах.) Важно отметить, что человек может принадлежать к нескольким маргинализованным группам одновременно.
И хотя открытое насилие возможно – и мы недавно фактически видели рост такого насилия – в последнее время более распространенными проявлениями стигматизации и дискриминации являются непримиримость взглядов, уничижительные высказывания и другие виды скрытой агрессии.
Бедные американцы – с семейным доходом на уровне или ниже черты бедности – примерно в 5 раз чаще сообщают о «среднем» или «плохом» состоянии здоровья, чем взрослые американцы с доходом на семью свыше $140 000. Они в три раза чаще имеют физические ограничения из-за хронических заболеваний или хронических болей. У них также более высокие показатели ожирения, сердечных заболеваний, диабета, инсульта и других хронических заболеваний, чем у более богатых американцев. Четверть из них – курильщики, что втрое больше, чем среди взрослых американцев с семейным доходом свыше 100 тысяч долларов. Они в четыре раза чаще сообщают о том, что нервничают, и в пять раз чаще говорят о том, что «большую часть времени или постоянно» чувствуют печаль, безнадежность и / или собственную бесполезность. Сходным образом показатели смертности среди белых американцев, не имеющих высшего образования, растут с начала века – так называемая «смерть от отчаяния» – увеличиваясь в основном за счет роста числа самоубийств, передозировки наркотиков и заболеваний печени, связанных с алкоголизмом.
Сексизм включает в себя акты неуважения, дискриминации и несправедливости по признаку пола. Многие женщины сами обесценивают последствия повседневного сексизма, считая их менее или вовсе не вредоносными по сравнению с явными сексуальными домогательствами или изнасилованием. Тем не менее эмпирически была прослежена связь между переживаемым сексизмом и депрессией, психологическими расстройствами, высоким кровяным давлением, усилением предменструальных симптомов, других физических симптомов, такими как тошнота и головные боли. Была выявлена связь с женским пьянством, курением, а также самоуничижением в близких отношениях.
