Этот аргумент в пользу «contemplative life», разумеется, был не нов. Скажем, по Платону, знает только тот, кто созерцает истину. Как сказано в «Федоне», «если, не расставшись с телом, невозможно достичь чистого знания, то одно из двух: или знание вообще недостижимо, или же – только после смерти. Ну конечно, ведь только тогда, и никак не раньше, душа остается сама по себе, без тела. А пока мы живы, мы тогда, по-видимому, будем ближе всего к знанию, когда как можно больше ограничим свою связь с телом и не будем заражены его природою, но сохраним себя в чистоте до той поры, пока сам бог нас не освободит. Очистившись таким образом и избавившись от безрассудства тела, мы, по всей вероятности, объединимся с другими, такими же, как и мы, [чистыми сущностями] и собственными силами познаем все чистое, а это, скорее всего, и есть истина. А нечистому касаться чистого не дозволено»[175].
Однако Бэкон, признавая важность исследования природных явлений, делает акцент на их практической значимости, на их способности «обеспечивать человеческую жизнь (to endow the life of man) бесконечным многообразием товаров (commodities)»[176]. Заметим, Бэкон не случайно использует выражение «to endow the life of man», а не «endowing men» (т. е. обеспечивать человеческую жизнь, а не обеспечивать людей полезными товарами). Этим он, по-видимому, хотел подчеркнуть, что само по себе изучение природы – это не способ улучшить человеческие нравы и характеры, это способ сделать жизнь человека более комфортной и, соответственно, привести к материальному процветанию нации, не более. И эта цель, которая многим его современникам, скажем, из числа французских моралистов, казалась «низкой» и недостойной истинного философа, по глубокому убеждению Бэкона, вполне достойна каждого образованного человека, ибо «человек есть то, что он знает»[177].
Но Бэкон поразил аудиторию не только заявлением, что натурфилософия – это государево дело, да еще из разряда первостепенных. Он заявил также, что имеющееся знание и наличные практики изучения природы безнадежно устарели и не могут ни привести к открытиям («discoverie»), ни принести пользу («benefitt»), ни способствовать производству товаров («commodities»).
«Вся нынешняя философия природы, – утверждал Бэкон, – либо философия греческая, либо алхимическая. В основании греческой философии лежат слова, похвальба (ostentation) (теперь это называют „агональным духом“[178]. – И. Д.), опровержение [оппонента], сектантство, слушатели (возможно, Бэкон имел в виду любовь греков к риторике и риторическим приемам убеждения слушателей. – И. Д.), школы, диспуты. Как сказал один из них, „вы, греки, вечные дети“[179]… Философия же алхимиков основывается на мошенничестве, традициях тайновидения и темноте смысла. Эта философия цепляется за религию, но для нее (алхимической философии. – И. Д.) наилучшим принципом был бы populus vult decipi (народ желает быть обманутым)… Одна часть этой философии представляет собой собрание нескольких тривиальных наблюдений, другая – несколько опытов в горне. Одним всегда удается увеличить число слов, другим лишь изредка количество золота»[180].
И в этом отрывке, как и вообще в третьей речи («The Praise of Knowledge») маски, обращает на себя внимание частое употребление Бэконом термина «The Philosophie of Nature» наравне с семантически более широким термином «knowledge», а иногда и вместо него. В этой же речи упоминается причина того, почему многие «great reputed authors», а это, как правило, преподаватели университетов, имеют весьма убогие представления о «философии природы»: «они, увы, ничего о ней не знают, только верят» всему, чему их учили и что написано у древних авторов. Результатом стал союз («marriage») ума с «пустыми понятиями и слепыми экспериментами», тогда как Бэкон предпочел бы «счастливый брак между умом и природой вещей»[181]. Правда, в «Of Tribute» он, естественно, ничего не говорит о том, как можно было бы устроить этот «счастливый брак», – жанр не тот, да и конкретных идей на этот счет у него в то время было маловато, – но вопрос был поставлен (причем в присутствии королевы и высшей знати Англии) и направление поисков ответа на него определено.
В «Of Tribute» Бэкон привел три весьма часто вспоминавшихся в его время примера выдающихся достижений человечества: книгопечатание («a gross invention»), артиллерию (читай: порох) и «[магнитная] игла» (компас). Но, в отличие от подавляющего большинства своих современников, он воспринимал эти три изобретения cum grano salis, ибо при всей их важности, они скорее были результатом везения и случая («[they] were… stumbled upon and lighted on by chaunce[182]»), а не систематического изучения природы. И закончил он свой панегирик натурфилософии выразительным motto: «суверенность человека (или, как скажет спустя два с лишним века А. С. Пушкин, «самостоянье человека». – И. Д.) скрыта в знании»[183]. Употребление взятого из политического лексикона термина «soveraingtye of man»[184], видимо, неслучайно. С одной стороны, этот термин означал власть человека над миром природы, тогда как с другой, в его политической коннотации – власть монарха над людьми, ибо сразу за цитированным motto Бэкон поясняет, что знание есть то, что короли со всем их богатством не в состоянии купить и чем они, при всем их могуществе, не могут распоряжаться, т. е. средства, находящиеся в распоряжении монархов, – деньги и военная мощь – необходимы, но недостаточны для поддержания и укрепления их суверенитета, только «природознание», т. е. наука, может в конечном итоге его обеспечить.
Злосчастный парламент
Идеи Бэкона были столь необычны для его высокопоставленных слушателей, что вряд ли можно говорить об их влиянии на правящую элиту в то время. К тому же в 1593 году произошло событие, заметно охладившее отношение к нему королевы и У. Сесила. Ошибка Бэкона (с точки зрения перспектив карьерного роста) касалась его позиции по отношению к субсидиям, которые парламент выделял монарху на те или иные государственные нужды[185].
В первые двадцать шесть лет своего правления Елизавета получила от парламента шесть субсидий, при этом в целом парламентарии изъявляли готовность разделить финансовое бремя с короной, хотя коммонеры иногда начинали политический торг, как это имело место в 1566 году, когда по инициативе У. Сесила палата общин пыталась воспользоваться актом о субсидии, чтобы добиться от королевы решения вопроса о престолонаследии[186]. После 1585 года парламент предоставил правительству еще три субсидии. Однако со временем ситуация стала меняться.
Из книги К. Хейга «Елизавета I Английская»:
«…Елизавете нужны были заседания парламента, когда ей нужны были налоги – но налоги приходилось обосновывать. На каждой сессии… представитель королевы… пел одну и ту же песню: протестантская религия в опасности, оборона королевства обходится дорого, и королева, при всем своем крайнем сожалении, вынуждена просить денег. Обязательная речь была довольно легкой в начале правления. Лорд-канцлер Бэкон (Николас Бэкон. – И. Д.) мог в 1559 г. свалить на Марию (т. е. Марию I Тюдор. – И. Д.) опасность вторжения, недостаточность доходов государства и ненадежность обороны – но Елизавете все еще не хотелось выдвигать требования. Она подучила Бэкона сказать: „Если бы речь не шла о вашей безопасности и о сохранении государства, Ее Величество скорее поставила бы на карту свою жизнь (которую Господь до сих пор хранит), чем осмелилась бы побеспокоить своих подданных каким-либо неприятным делом или чем-то, что для них будет тяжко и нежелательно“. Но выхода не было.