Игорь открывает глаза.

Игорь, чуть повернув голову, целует липкую кожу на ребрах, к которой приклеилась его щека.

Соль.

Где-то выше — шорох, царапанье мелких вещей, а может, пальцев по стеклу. Да, где-то за диваном был столик, если вспомнить.

Приходит рука. В пальцах — сигарета. Игоря плавит так, что даже тянуться за ней в лом. Позволяет вложить ее в губы, мимолетно-благодарно касаясь подушечек.

Рука приносит зажигалку. Сигарета вспыхивает.

Ничего не поделаешь: затянувшись, нужно перехватить. Собственная конечность неохотно вспоминает о своем существовании и лениво выбирается — какая неожиданность — из-под чужих ягодиц.

Игорь выдыхает дым, отказываясь думать, где находится вторая его рука или любая другая часть тела.

— Фен сгорел.

Голос, этот голос, вписанный в любые слова, теперь работает в Игоре как команда, как рефлекс — найти его, быть рядом, быть ближе, быть его и снова и снова делать своим.

— Я тоже, — замечает Игорь. Длинные пальцы в ответ пробираются в волосы, поднимают их, ерошат нежно в неправильном направлении, заставляя кожу покрываться мурашками. Тянут назад, вынуждая запрокинуть голову. Игорь повинуется. Затягивается, закрывая глаза, и представляет, как холодным, длинным поцелуем четвертое лезвие проезжает под его подбородком.

Но ничего не происходит.

Вторая рука Разумовского действительно появляется перед глазами, но пустой. Ожидающе пустой. Игорь отдает сигарету. Сигарета не возвращается. Приходится извлечь второе плечо из-под спины Сергея и приподняться на локтях.

Разумовский докуривает его сигарету с неподражаемой невозмутимостью, смотрит из-под ресниц. Улыбается, выпуская дым в сторону. Игоря тянет вверх, к нему, но первый же порыв тонет в комичности скрипов, с которыми его тело отрывается от кожи дивана. Разумовский, и сам застрявший не хуже, смеется тихо и, морщась, разминая затекшие мышцы, сам сползает к Грому.

Ладони накрывают плечи Игоря, а поцелуй приходит снизу, просительный, нежный, почти заискивающий, такой, что возбуждение накрывает Грома новой волной. Сергею говорить не надо. Толкает, заставляя сесть на диване, а сам перебирается на колени, поднимается над ними, над Игорем, действует руками, крепко, рвано, усвоив за ночь его ритм. Позволяет не сводить с себя взгляда, и не сводит сам.

Руки Игоря раскинуты на спинке дивана, собственная беззащитность действует как дополнительный триггер. Игорь переживает оргазм, продолжая тонуть в лисьих глазах, которые смотрят, смотрят, не упускают ни грамма его откровенного наслаждения. Тянется поймать чужие губы, но Разумовский издевательски увиливает. Пока сам не касается лбом чужого лба. Все еще гладит член Игоря, его живот.

— Ты такой счастливый, — улыбаясь, выдыхает ему в губы. Влажная ладонь, пачкая, ложится на колючую щеку Грома.

— Да, я счастливый, — шепчет Игорь. Коротко повернувшись, целует пальцы, потом целует губы напротив. — Я такой счастливый, что сейчас плакать начну. Честно.

Ему пьяно, и хочется повалить Разумовского обратно под себя на узкий диван, но тот уворачивается, поднимается на ноги, отступает.

— У твоей колонки есть голосовое управление?

— А как же, — усмехается Игорь, беззастенчиво любуясь рыжим, — если фитиль не загорится, врежь по боку со словами «Да работай, сука!». Может, подействует.

Усмехнувшись, Сережа разворачивается, идет к ванне, переступая через останки игоревых бутеров и фарфорового Ленина так изящно, что у Грома скулы сводит. Отдергивает занавеску, возится с краном, оглядываясь на колонку, словно и правда знает, как обращаться с архаичной конструкцией. Грому забавно.

— Скажи, — поднимается, собрав, наконец, многострадальное тело в кучу, — а ты всерьез думаешь, что после всего я позволю тебе одному лечь в ванну и отгородиться от меня занавеской?

— После всего — это после лезвий или после секса? — деловито уточняет Сережа, даже не оглядываясь.

— После всего — это после всего, — Игорь следует за Разумовским, внимательно наблюдая за его безуспешными попытками добыть горячую воду. К удивлению Сергея ловит его за бедра, рывком прижимает к себе. — В моем доме, — шепот обжигает Разумовскому ухо, — ты соблюдаешь мои правила.

Разумовский давится смехом, но не вырывается.

— Эк вас разобрало, майор, — говорит через плечо. — Я и не планировал их нарушать. Но теперь даже и не знаю…

Игорь порывисто разворачивает Сергея к себе, целует, прижимая к шкафчику, и не глядя свободной рукой пытается поджечь колонку. Лупит кулаком по ее стальному боку. Разумовский смеется в поцелуй. Но фитиль и правда загорается. Игорь смеется в ответ. Он счастлив, опасно, озорно счастлив, и внутри все искрит. Он резко приседает и подхватывает, закидывая на плечо не успевшего опомниться Разумовского. Тащит к ванной.

— Эй! Какого?! — возмущается Разумовский, пытается обернуться.

— Не дергайся, — смеется Гром, хлопая по голой коже, — а то прям так пойду в отдел и сдам тебя Прокопенко. Скажу, так и влез ко мне в окно, даже срам не прикрыл.

— А сам-то?

— А я-то что — я на живца ловил.

Сергей в отместку роняет голову, так, что рыжие волосы, свешиваясь, падают с лица вниз, и вцепляется Грому в лопатку.

***

Горячая вода и успокаивает, и плавит. Под спиной у Игоря — прохладный бортик ванной, в объятиях — разогретые спина и плечи Сергея. Гром уже невесть сколько сидит, прижав Разумовского к себе, уткнувшись носом в рыжий затылок. Впитывает чужой запах, стараясь запомнить его крепко, детально, живо. Для той ночи, когда он зло и тоскливо будет умирать от неполноты квартиры, постели и самого себя. Тогда его спасет память, разольет по подушке этот запах, словно хлороформ, и Игорь вырубится до утра.

Эта ночь наступит очень скоро. Много таких ночей.

— Ты ведь не верил, что это я Чумной Доктор, правда? — тихо спрашивает Сергей. — Когда пришел ночью в мой офис?… Иначе бы не отвернулся, дав мне шанс приложить тебя бутылкой.

Игорь не видит смысла врать.

— Не верил.

— А сейчас?

Собранных доказательств достаточно на несколько пожизненных, но Гром понимает, что Разумовский говорит не об этом.

— Верю, что в тебе есть часть, которая не хотела этого. Которая пыталась остановиться. Иначе ты бы не листал так беспечно папку с надписью «Хольт» за рабочим столом. Избавился бы от рисунков Птицы. И нашел бы способ не вписать расходы на костюм в бухгалтерские документы.

Сергей усмехается. Трется затылком о нос Игоря.

— По Достоевскому. Я хотел, чтобы ты меня поймал.

— Я тебя поймал.

— Ты меня поймал, — Разумовский оборачивается и вдруг серьезнеет. — А я — тебя.

У Игоря перехватывает дыхание. Но Сергей лишь смеется. Снова поднимает взгляд на Грома.

— А кого ты любишь, Игорь? — спрашивает Разумовский так, что у Грома возникает непреодолимое желание позвонить Юле и Диме и спросить, все ли у них в порядке. А следом хочется издевательски поинтересоваться, кто вообще говорил о любви. Гром сделал бы так еще вчера. Но не теперь.

— А на чье похищение я потратил годовую зарплату? — парирует Игорь. — У вас же там с фейерверками все было, со звездами… Фурия и все, кто участвовал, за два-три месяца в вашу больничку устроились. Делали все основательно и наверняка.

Восторженный взгляд Разумовского наполняется блеском.

— Два-три месяца? — переспрашивает он. Игорь кивает, и Сергей, в пол-оборота прижавшись к его груди, целует крепко и горячо. Смотрит преданно. — Но ты же все равно любишь ее…

— Кокетка, — перебивает Игорь, догадываясь, куда клонится разговор, и устремляется прервать его поцелуем.

— Не-не, давай поговорим, — пальцы падают на губы Игоря, царапают ногтями. — Ты ведь любишь ее. Ту часть, которая была против всего этого.

— Но не тебя? — высказывает догадку Гром, понимая, с кем ему предлагается говорить.

— Но не меня, — говорит Разумовский. Ждет. Но и Игорь не спешит дарить явно ожидаемые возражения и признания. — Ладно, — выдыхает Разумовский, стараясь не показать разочарования. — Я тоже ее люблю, и по этой причине не вспорю тебе живот прямо сейчас. Но мне надо знать, куда ты ее отправляешь. Она будет в безопасности?