— Нельзя вам, психам, мелкие предметы давать. Мало ли, — ухмыляется Игорь, сунув руки в карманы брюк, — проглотите еще, — пошатываясь, склоняется к Разумовскому, — или засунете куда-нибудь, откуда потом хрен достанешь.

Он довольно задергивает штору.

— Нормально, — кивает Игорь сам себе, стоя перед шкафом. Защищенный гипотезой, делает шаг в сторону ванной, но замирает. — Ну, почти.

Если его так завела одна короткая вымышленная беседа с Птицей, то лучше совсем остыть, прежде чем соваться к Разумовскому, кем бы он сейчас там, за занавеской, ни был.

Одно очень простое правило. Одно очень простое «не».

— На.

Как и в мыслях несколько минут назад, Гром вешает одежду на каркас. И ждет отклика. Но ничто не меняется в шорохе воды.

Он отдергивает занавеску. Разумовский сидит под бьющей по голым плечам водой, подтянув колени к груди и сжавшись в комок. Его бьет крупная дрожь.

— Эй…

Ноль реакции.

Гром растерянно смотрит на пленника, подставляет ладонь под крупные капли, чертыхается. Поджигает потухшую колонку заново.

— Руки не доходят починить, — регулирует фитиль. Оборачивается: Разумовский на прежнем месте. Гром подходит и проверяет медленно теплеющую воду. Смотрит сверху вниз на мокрые, липнущие к лицу пряди. Правая щека, та, что видна Игорю, дергается от скрытого, непонятного ему, запертого внутри напряжения.

Гром некстати вспоминает, как неосторожно громко Разумовский стонет под его напором. И пьяный взгляд, которым он смотрит на Игоря. И страстную, почти маниакальную готовность к любому продолжению. Только бы сейчас. Только бы до боли близко. Прижатые к мокрой плитке руки. Сжатые за спиной Игоря ноги. Неестественно красные в красном свете губы. Испачканная щека. Синяки на шее. Рука на собственном члене. «Ты в норме?». Разумовский, опускающийся на колени. «Тебе я верю». Разумовский, которого. «К черту защиту». Которого хочется. «Обращайся ко мне». Хочется ближе, крепче, больнее. «Нехороший человек». Слюна под ладонью. «Нехороший». Рот под ладонью. Хочется. Хочется. «Игорь». Синяки. Дыхание. Пальцы.

«Вы спасли мне жизнь».

Хочется.

«Жизнь».

Хочется себе навсегда.

А ведь правило и правда было очень простым. До идиотизма, до отсутствия необходимости быть правилом. Что-то вроде «Не трогать брошенный в воду оголенный провод».

Но почему-то очень трудно пройти мимо такого.

Особенно если искрит.

И Игорь прикасается.

========== 2. Один очень простой план ==========

Далеко не все друзья Грома соглашаются участвовать в его плане с первого разговора. Собственно, никто не соглашается. Собственно, даже наемники выражают сомнения насчет его успешности, а Пчелкина так и вовсе заявляет, что он явно помешался на Чумном Докторе. Игорь, словно мантру, повторяет слова о том, что «Разумовский задержится в его квартире, потому что там его точно не будут искать, а когда наемники будут готовы вывезти его из страны, навсегда покинет Россию».

Впечатление разумности плана несколько портит тот факт, что последние слова Юля, закатывая глаза, повторяет с ним хором.

— Игорь, — блогер склоняет голову на бок, — ну ты хотя бы нам с Димой не ври, да?

— А я и не вру, — усмехается Гром, для убедительности пожимая плечами.

А теперь он, обескураженный, растерянный, стоит посреди собственной кухни и готов признать, что если и не лгал друзьям, то очень многого не договаривал. И себе тоже. Он не знает, отчего вопреки собственным правилам опустил ладонь на чужое плечо. Отчего сжал его только сильнее, когда Разумовский, выйдя из оцепенения, попытался отшатнуться. И отчего под этим просительным взглядом снизу вверх так кружится голова, что, кажется, убери он руку, тотчас потеряет равновесие.

Сергей наклоняет голову, переводя взгляд на пальцы, сжимающие его плечо, и по коже Игоря щекотно проскальзывают несколько мокрых, острых прядей. Приоткрытый рот Разумовского так близок к руке Грома, что чужое тяжелеющее дыхание ожогами ложится на кожу выше запястья. Игорь помнит этот жар под своей ладонью и на ней. И, судя по пьянеющему взгляду Сергея, который возвращается к нему, тот помнит тоже.

Игорь отнимает руку. Вываливается из душного плена за занавеску.

— Во… Вода перегрелась, — говорит он, скорее, для себя. Убавляет пламя колонки. Открывает окошко, потому что вокруг и правда скопилось слишком много пара. Дышит свежим осенним воздухом, пытаясь прийти в себя. И когда Разумовский называет его имя, Грому кажется, что это галлюцинация. Но Сергей окликает его снова.

— Извини, но… Но у тебя тут мыла нет.

Игорь, голова которого, охлаждаясь, покоится на сложенных на подоконнике руках, шумно вздыхает. Оборачивается на занавеску. Ему очень хочется швырнуть кусок мыла прямо в нее. Он оглядывается в поисках средства гигиены поувесистей. Взвешивает искомое в руке.

— Игорь?

— Я тебе это мыло сейчас…, — ворчит Гром себе под нос.

Занавеска решительно отлетает в сторону. Рука Грома едва не врезается Разумовскому в лицо. Тот, помедлив, тянется забрать, но Игорь отдергивает руку.

— Только не вздумай сейчас выронить его, поскользнуться на нем или еще что… Я не хочу тебя ловить. Я не хочу тебя спасать. Я не хочу к тебе прикасаться.

— Хорошо, — Разумовский кивает, опускает взгляд. — Я тоже не хочу, чтобы ты ко мне прикасался.

— Отлично.

Кусок мыла падает в чужую ладонь.

Оставшись в относительном одиночестве, Гром думает, не перегнул ли он палку. В конце концов все просьбы Разумовского были закономерны, а взгляд за редким исключением не поднимался выше коленей Игоря. Подозрения в провокациях тают одно за другим. Разумовский не выглядит расчетливым монстром. Он выглядит человеком, которому нужна помощь толкового психиатра и… Да, забота. И защита.

Безопасность, поправляет себя Игорь. То, что он сполна получит в заграничной клинике, где его спрячут. А не то, что хочет… Не то, что хочет дать ему Игорь.

Грому крайне некомфортно озвучивать себе эту мысль. Эмоции, лежащие за ней, соединяясь с сексуальным желанием рождают уж совсем губительную для его бдительности смесь. Уж лучше бы Сергей провоцировал его, держа в напряженной готовности противостоять, а не просачивался под кожу вот так, без малейшего сопротивления.

Мысли о предстоящих днях бок о бок с Разумовским тоже не придают уверенности. Часа не прошло, как он нарушил собой же поставленное правило. Что будет через пару дней, а, Игорь? Не знаешь? Как будешь бороться? Запираться в туалете и дрочить на него? Кстати, там же нет двери. А если бы и была, то что делать с Разумовским? Оставлять без присмотра? Или привязывать к стулу на кухне, пока ты за стеной в изнеможении будешь вспоминать, как он вздрагивал и выгибался от оргазма на полу туалета, пока ты смотрел на него?…

Полный изврат.

— Да блин, — Игорь упирается руками в стол, чувствуя, как растет возбуждение. Он уже о том, что делать с Разумовским, спокойно подумать не может. Нужно отвлечься.

Холодильник заранее забит едой, чтобы после приезда Разумовского не светится по магазинам с непривычно объемными покупками. В квартире Грома нет посуды для общих блюд, поэтому Игорь снимает со стены оставшуюся от прежних хозяев большую сувенирную тарелку с изображением Ленина. Сгодится для бутербродов.

Хмуро кромсает колбасу и сыр.

Может, это и есть незакрытый гештальт, думает Гром. Может, в том злополучном туалете надо было сделать все ровно так, как оно обычно бывает? Забраться под его одежду, остаться следами не только на шее, трахнуть, как девчонку или хоть позволить отсосать? Игорь морщится — фу. В туалете все было, как надо, раз уж было, и если выбирать другой вариант, то было бы лучше, если б вообще ничего бы не было. Может, тогда бы Игорь не строгал «Краковскую» колбасу, потея от волнения. Может, вообще бы за Разумовским в психушку не полез.

Хотя не факт.

Занавес Занавеска открывается, и Игорь замирает.

Разумовский выступает в полной экипировке не то беспризорника, не то ребенка из необеспеченной семьи, вынужденного донашивать вещи за старшими. Футболка Грома велика ему настолько, что короткий рукав превращается во вполне себе средний, скрывающий локти. Треники и вовсе смотрятся бедово, хоть Разумовский и постарался их основательно закатать. А вот волосы — еще влажные, волнистые, не скованные гелем или лаком — смотрятся прекрасно.