— Точно не он, — осеняет Игоря. — Он, знаешь, ну… Не похоже на него. Это грязно, а к грязи он относился… — Гром вспоминает, как высокомерно Чумной Доктор описывал то, что армия сделает с его последователями. — Радикально относился, в общем. Кем бы ни был для него я, свое имя марать он бы не стал. А, зная, как я отношусь к нему… зная, что я, ну… наверняка не сразу уберу все эти улики… он бы не отправил ко мне полицию. Может, он и перерезал горло твоим ребятам и действительно сбежал, но эта подстава — не его рук дело.

— Значит, это тот, кому ты перешел дорогу.

— Или мог бы перейти, — Гром оживает, чувствуя, как его захватывает привычная деятельность. — Смотри: этот кто-то знал, что Разумовский у меня. Но сдал карты, лишь когда вы увезли его. Спрашивается, зачем было ждать? Звони ментам, пока мы трахаемся, снимай на скрытую камеру — и человечков фотошопить бы не пришлось! Что ты так на меня смотришь?

— Игорь, ты слишком, слишком заинтересованное лицо, чтобы утверждать, что Разумовского похитили, а тебя скомпрометировали и арестовали, чтобы ты не начал его искать.

— Еще и постарались, чтобы я его убийцей и предателем считал.

— А. То есть до этого ты не считал его…

— Ника! — ладонь Грома чуть в лицо ей не врезается. — Ника! Они слушали. Слушали нас. Твоим ребятам горло лезвием перерезали, и я первым делом на Разумовского подумал, знаешь, почему? Потому что вы его мне с лезвиями в кармане передали, он суициднуться пытался, а я забрал, и потом еще думал, нет ли у него в кармане других, и…

Гром осекается, глядя мимо нее.

— … И что? — спрашивает Фурия.

Игорь вместо ответа поднимается. Застывает с зависшими у пояса руками. Нет, то что он собирается сделать, требует одиночества, иначе не понять.

— Так. Вернись в ангар. Поставь чайник. Отправь кого-нибудь за шавермой.

— А мне казалось, мы не женаты.

— Я помогу найти тех, кто убил ваших людей.

— Я даже еще не решила, нужно ли нам это.

— Ты же понимаешь, — опускается Гром обратно, — что информацию мог слить кто-то из ваших? Ты каждому из своих наемников веришь безоговорочно?

Ника прикусывает губу, отворачивается. Кидает в воду подвернувшийся камешек — тот не долетает, стукается о последнюю ступеньку и ныряет в озеро.

— Мы тебе нужны больше, чем ты нам. А я не хочу, чтобы мои люди рисковали жизнями ради твоего психопата. И они не будут, — отрезает Чайкина. Гром вздыхает, отворачиваясь, но Ника останавливает его. — Я буду. Потому что ты прав, мне надо знать, кому верить, а кому нет. И Илья, — она поднимается. — Как ты понял, он не намерен стоять в стороне. Но только подумай о том, что будет, если выяснится, что их действительно убил Разумовский.

Игорь после небольшой паузы кивает. Провожает ее взглядом и поднимается. Не спеша спускается к воде. Смотрит на озеро, на уток, сосны, солнце, меж стволов сияющее… Ладони проскальзывают в карманы штанов Разумовского осторожно, но нетерпеливо. Можно и правда порезаться, если четвертое лезвие там. Пальцы упираются в шов. Гром для верности выворачивает их — пусто.

Игорь смотрит на оттянутые куски ткани в руках. Это ничего не значит, одергивает сам себя. Может, они были здесь, но Разумовский захватил их при отъезде; ими же перерезал горло наемникам. И все же… Все же он ощущает облегчение, не находя того, что опасался найти.

Уже на пути к ангару с лодками Гром вспоминает о внутреннем кармане. Проверяет машинально и замирает, как вкопанный, наткнувшись на гладкий край. Но то не лезвие — записка свернутым листом. Смотрит.

«Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером таким же, каким ты был, тем более — изувеченным?».

Переворачивает.

«Верни меня, Игорь. Отмени все. Этот план нехорош, если ты исключил из него себя. Я видел того, кому не хватало меня, даже когда он был со мной, вокруг меня, во мне. Ты не знаешь, верить мне или нет, Игорь, но ты уже веришь ему. И я тоже. Давай поймем это прежде, чем совершим ошибку».

Гром сжимает клочок бумаги в руке, старается выровнять дыхание.

И говорит себе: это ничего не значит.

Это все еще ничего не значит.