На таких условиях майор полиции Игорь Гром, шагая по улице широко и деловито, без зазрения совести сжимает под расстегнутой курткой футболку прямо над сердцем и тянет к лицу. Склоняется и вдыхает, словно токсикоман из пакета. Запах, то ли настоящий, то ли придуманный, успокаивает и возбуждает. И больно острым отсутствием делает, но Игорь отдергивает себя от этой боли, как палец от лезвия.

Не тратить время попусту, пока он не один — шагает по Питеру в вещах Разумовского.

Кто бы знал, какой псих рядом.

Кто бы знал, как Гром свихнулся за пару дней.

Но если что — Игорь заглядывает в лицо прохожему, словно преступник, желающий быть пойманным — изначально это ведь его вещи были, верно? Ничего такого непристойного. Ничего такого сумасшедшего.

Только жаль ужасно, что из тысяч двадцати рассветов, отведенных ему судьбой, с Разумовским он разделил только полтора. Не прошел с ним этой улицей. Не увидел этого прохожего. Не попробовал шаверму бесподобную.

— Дайте две.

Продавец, еще сонный, сворачивает горячее тесто — на улице от него идет пар. Гром отходит вглубь двора, садится на скамью, отламывает кусок привязавшейся дворняге. Ест, но вкуса не чувствует. Хочется еще: запаха, иллюзии, неодиночества. Гром поднимает руку, но замирает — пальцы в масле. Тянется в карман — снова стоп. Куртка другая. Прежняя в два счета бы табаком и собственным его запахом воспоминания перебила. И Гром надел другую, года два неношеную.

В ларьке наверняка есть салфетки. Игорь не идет, только смотрит — будка в сумраке похожа на большой фонарь. Он откусывает еще и думает, что жизнь налаживается. Пес, метя хвостом, выпрашивает добавку. Встает вдруг на задние лапы, вынуждая Грома отшатнутся, переступая неловко. Падает обратно.

— Душа ты продажная, — изумленно заключает Гром, бросает награду за выступление, — на что угодно ради еще одного куска готов. Впрочем, — поднимается, бросает целлофан в урну, — в этом мы похожи.

Светает, и Гром хочет идти домой. Не желает, чтобы взгляды любопытных с лица драму читали, а прятать он не умеет. Вой сирен заставляет остановиться. С той стороны арки по улице пролетают пять или шесть экипажей. Гром, чувствуя нехорошее, тянется к телефону, но его опережают. Номер незнакомый.

— Ал…

— Не ходи домой Игорь. Они все знают, ты уже в розыске.

Гром только выдыхает.

— Я у тебя дома. Все у тебя дома. И все теперь всё знают. Всё, — подчеркивает Юля. — И хотят, чтоб я сюжет про это сделала. Я же не причастна. Я же не знала ничего о вас, — говорит она с нажимом, обозначая чужой шантаж.

— Ясно, — Игорю не в чем ее винить.

— Что ж ты не прибрался, Гром… — бессильно выдыхает Пчелкина.

— Не успел. Да и меня бы тогда в разгар поломойства замели.

— Но никто бы не узнал, что вы… — Юля осекается. — Игорь, там будут такие фото… Они такое писать требуют…

— Уверен, им все равно не переплюнуть нашу с Разумовским фантазию.

— Игорь, они не посадить тебя хотят. Они тебя уничтожить намерены.

— Прости.

— Это ты меня прости, я же…

— Я твой фен сжег. Он там под стеклянным столиком валяется. А у тебя выбора нет.

— Гром…

— Кожанку только жалко. И кепку, — он грустно усмехается. — Надеялся еще поносить.

— Их на исследование как вещдоки отправили.

— Что он? — отрезает Игорь, понимая, что никаких подводок к этому вопросу не придумает, а дольше терпеть невозможно.

— Игорь, — Юля переходит на шепот, и это бьет по нервам, заставляет думать о худшем, — Игорь, он сбежал…

Гром озадаченно смотрит на пульсирующее болью запястье, в которое только что врезался чужой каблук. Старенький телефон, служивший столько лет, уже заканчивают уничтожать по соседству. Всполох рыжих волос из-под капюшона заставляет недоумереть. Но, боги, печальные боги, у Разумовского они не были столь длинны, нет. Гром знает, кто это. Но понятия не имеет, не постигнет ли его участь телефона. Впрочем, ему, кажется, теперь все равно.

***

Озеро маленькое, как с картинки. По нему плавают уточки. И сосны высокие узкий песчаный берег окружают плотно. Берегут. Игорь сидит на деревянном пирсе, смотрит на острые верхушки деревьев, которые тают в рассветном розовом золоте, и хочет застыть в этом мгновении навсегда, навсегда остаться полным звенящей тишины внутри и вокруг.

Особенно после эмоциональной встречи в лодочном ангаре. Может, он и Фурия смогли бы нормально поговорить, если б не явился Илья. Тот наемник, что в его квартире задержался, когда Разумовский занял его место в псевдобригаде медиков. Он ожидаемо расстроился из-за смерти напарника — того, как и Разумовского, Сережей звали. И этот Сережа с Ильей ни один заказ, работая на Фурию, провернули. Пока Сережу и водителя скорой, на которой они уехали, не нашли мертвыми этим утром на второстепенном шоссе на северном выезде из Питера. В машине, на сиденьях. С похожими кровавыми улыбками на шеях.

Гром, сидевший в стороне от стола, вокруг которого бесновался Илья, чувствовал, что его хотят приложить об этот самый стол и ни один раз. Только знал, что не виноват в случившемся, а чужая истерика вместо обсуждения бесила до ужаса. И Игорь не сдержался, спросил, отчего полиция нагрянула лишь тогда, когда Илья его дом покинул и на безопасное расстояние отошел.

Фурии не понравилось, никому не понравилось. И особенно Илье.

Гром задумчиво прикладывает ладонь к синяку на челюсти.

Услышав шаги, оборачивается. Ника бредет к нему по тропинке от ангара, хмуро листая экран планшета. Останавливается за спиной.

— Просто гомокамасутра какая-то. Или гид по квартире извращенцев. Они еще вместо вас на фотки фигурки человечков добавили. Хочешь взглянуть? Тут лонгрид огромный и продолжение обещают.

— Прости, — Игорь не оборачивается. — Мне жаль, что так вышло с твоими людьми.

Ника садится рядом. Ника смотрит на воду. И Игорь уже физически ощущает вопрос, перед которым его сейчас выставят, как перед расстрельной стеной.

— Ты веришь ему?

Грома нет. Есть ребенок, оставшийся без отца. Мальчик, растерянный перед болью, не знающий, как и во что уложить, упаковать, спрятать эту холодную несправедливость, чтобы не раниться, не кровоточить, всякий раз натыкаясь на нее.

— Я знал, что так будет, — говорит Игорь. Бросает опасливый взгляд на Фурию, но та не реагирует — понимает, что речь не о сегодняшних событиях идет. Слушает дальше. —Мы… Мы в «Золотом драконе» еще… И он ведь уже знал тогда, кто я. И все равно пошел за мной. Наверное, это ему дополнительное удовольствие доставило. А я это понял, лишь когда поймал его. Думаешь, ненавидеть начал? — Гром усмехается, смотрит на стаю важно проплывающих уток. — Он, раненный, язвил, а я его из костюма этого дурацкого вытащить хотел прям там. Из офиса мертвого вытащить, из теорий и планов его путанных, из всей этой… нелюбви кричащей. Спасти хотел. А его взяли и Рубинштейну бросили. А он любит таких — бездна, которая сама себя поглощает. И я освободил ее. И бездна обратила внимание на меня, — Игорь смотрит на Фурию. — Я не могу ему не верить, Ника. Потому что не могу его не любить.

Чайкина не меняется в лице, отводит взгляд на озеро, подперев голову рукой. Возвращает сосредоточенный взгляд.

— У нас есть одна очевидная вещь — первым делом уничтожили тебя. Причем раз и навсегда. Поймали бы, не уйди ты из дома, посадили бы и в тюрьме бы тебя убили за эту связь. А не убили бы, и вышел бы ты — не только в полицию, но и на любую работу путь заказан. Осталось бы только в глуши где-нибудь скрываться. А если клевету доказать — все равно от сплетен не отмыться. Не понимаю, как ты до сих пор держишься.

— А мне некогда про себя думать.

— Разумовский мог хотеть такого?

Перед глазами Грома пролетает череда эротических сцен.

— Ника, я же сказал…

— Давай соберись!

Гром вздыхает и опускает лицо в ладони. Пытается представить Разумовского довольным, когда он листает Юлин опус. И картинки с человечками.